Центром сновидения служит та сцена, когда я своим взглядом уничтожаю своего друга П. Его глаза отливают при этом какой-то странной, жуткой синевой; потом он исчезает. Эта сцена представляет собою весьма отчетливую копию пережитого мною в действительности. Я был демонстратором в физиологическом институте и должен был являться туда рано утром к началу занятий. Узнав, что я несколько раз опоздал в лабораторию, Брюкке явился туда пунктуально и подождал меня. Когда я явился, он холодно и строго прочел мне нотацию. Дело не в словах, а в том взгляде, с которым были обращены на меня его страшные синие глаза и пред которым я «стушевался» – исчез, как в сновидении П., с которым я поменялся ролями. Кто помнит изумительные глаза великого ученого, силу которых он сохранил до глубокой старости, и кто видел его когда-нибудь раздраженным, тот легко поймет чувство, охватившее меня, молодого человека.

Мне долго не удавалось, однако, выяснить происхождение моей фразы «Non vixit», которою я в сновидении свершаю свое правосудие; наконец, я понял, что два эти слова были потому так отчетливы в сновидении, что я их в действительности не говорил и не слышал, а видел. Тут я тотчас же вспомнил, откуда они. На пьедестале памятника императору Иосифу в Гофбурге высечены прекрасные слова:

«Saluti patriae vixit non diu sed totus».[103]

Из этой надписи я взял то, что соответствовало враждебному элементу в мыслях, скрывавшихся за моим сновидением, и что должно было означать: ему нечего говорить, его нет в живых. Тут я вспомнил, что все это приснилось мне несколько дней спустя после открытия памятника Флейшлю в университетском парке; после открытия я осматривал там же памятник Брюкке и (бессознательно) пожалел, по всей вероятности, о том, что мой высокоодаренный и всей душой преданный науке друг П. благодаря своей преждевременной кончине утратил право на такой же памятник. Такой памятник я воздвиг ему в сновидении; моего друга П. звали Иосифом. Еще одна любопытная деталь: в ответ на упреки Брюкке я стал оправдываться, что мне очень далеко приходится ходить – с улицы императора Иосифа на Верингерштрассе.

По правилам толкования сновидения я все еще не имею основания заменять нужное «nora uiuit» фразой «non vixit», сохранившейся в моем воспоминании о памятнике императору Иосифу. Эта замена была вызвана, очевидно, под влиянием другого элемента мыслей, скрывающихся за сновидением. Что-то заставляет меня обратить внимание на то, что в сновидении я питаю к своему другу П. одновременно и враждебное, и дружелюбное чувство; первое проходит в сновидении поверхностно, второе же в скрытом виде, но оба находят свое выражение в словах: non vixit. За то, что он оказал услуги науке, я воздвигаю ему памятник; но за то, что он возымел злое желание (выраженное в конце сновидения), я уничтожаю его. Я образовал тут своеобразно звучащую фразу; не подлежит никакому сомнению, что я руководствовался при этом каким-нибудь примером. Где же встречается, однако, аналогичная антитеза, аналогичное скрещивание двух противоположных чувств по отношению к одному и тому же лицу, чувств, которые оба претендуют на свою обоснованность и все же при этом не хотят мешать друг другу? В единственном месте, навсегда запечатлевающемся в памяти читателя: в оправдательной речи Брута в «Юлии Цезаре» Шекспира:

«Цезарь любил меня, и я его оплакиваю; он был удачлив, и я радовался этому; за доблести я чтил его; но он был властолюбив, и я убил его»

(Пер. М. Зенкевича).

Разве не видим мы тут антитезы, аналогичной той, которую мы раскрыли в мыслях, лежащих в основе моего сновидения? Таким образом, я играю в последнем роль Брута. Вот только если бы найти в содержании сновидения еще какой-либо доказательный след этого странного сопоставления! Мне кажется, я имею право высказать следующее предположение: мой друг Ф. приезжает в июле. Эта деталь не имеет никакого соответствия в действительности. Мой друг, насколько мне известно, никогда в июле в Вене не был. Но месяц июль назван по имени Юлия Цезаря и может служить поэтому с полным основанием связующим звеном с мыслью, что я играю роль Брута.

Как это ни странно, но я действительно однажды играл роль Брута. Вместе с моим племянником, мальчиком всего на год моложе меня, я в возрасте 14 лет разыграл сцену между Брутом и Цезарем. Племянник этот приехал к нам в то время из Англии. Он воскресил в моей памяти игры нашего раннего детства. До трех лет мы были с ним неразлучны, любили друг друга, и эта дружба оказала свое несомненное влияние, как мне пришлось уже раз упоминать, на все мои позднейшие отношения к сверстникам. Мой племянник Джон претерпел с тех пор много перевоплощений, которые воскрешали то ту, то другую сторону его существа, неизгладимо запечатлевшегося в моей бессознательной памяти. По всей вероятности, он нередко злоупотреблял нашей дружбой, а я со своей стороны тоже отваживался восставать против своего тирана, так как мне часто потом рассказывали, что на вопрос отца – его деда: «Почему ты поколотил Джона?», – я ответил: «Я поколотил его, потому что он меня поколотил» (Ср. нем. пер.) («Ich habe ihn geachlagt, weil er mich geschlagt hat»); этот эпизод детства и объясняет замену non vivit фразой non vixit, так как на языке детей «schlagen» означает «wichsen»; сновидение очень охотно использует такие сопоставления. Враждебное чувство к другу П., столь мало обоснованное в действительности, несомненно допускает сведение к моим сложным детским отношениям к Джону.

Как я заметил уже выше, мне придется еще раз вернуться к этому сновидению.

e) Абсурдные сновидения. Интеллектуальная деятельность в сновидении.

При толковании сновидений мы так часто наталкивались на абсурдные элементы в их содержании, что я считаю нецелесообразным откладывать дольше обсуждение того, откуда проистекают эти элементы и что они означают. Предварительно я напомню лишь то, что абсурдность сновидений давала в руки противников толкования их главный аргумент в пользу того, что сновидение есть не что иное, как бессмысленный продукт пониженной и рассеянной душевной деятельности.

Я привожу несколько примеров, в которых абсурдность содержания сновидений лишь мнимая: при более глубоком проникновении в смысл она тотчас же исчезает. Это несколько сновидений, трактующих, на первый взгляд случайно, об умершем отце.

I. Сновидение пациента, шесть лет назад потерявшего отца.

«С отцом случилось большое несчастье. Он ехал по железной дороге, поезд сошел с рельсов, сидения купе сдвинулись и сдавили ему голову. Он видит его затем в постели: над левой бровью у него вертикальная рана. Он удивляется, что с отцом случилось несчастье (ведь он уже умер, как добавляет он при рассказе). Глаза у него ясные».

По господствующему воззрению это сновидение следовало бы истолковать следующим образом: рисуя несчастье, случившееся с отцом, грезящий позабыл, что отец уже несколько лет тому назад умер; в дальнейшем ходе сновидения это воспоминание, однако, пробуждается и способствует тому, что он сам удивляется своему сновидению. Анализ между тем показывает, что такое объяснение прежде всего излишне. Грезящий заказал недавно скульптору бюст отца. С бюстом и «произошло несчастье» (немецкое выражение «verungl?ckt» подходит и сюда): он ему не понравился. Скульптор никогда не видал его отца и работал по фотографии. Накануне сновидения почтительный сын послал в ателье старого слугу их семьи, чтобы и тот высказал свое мнение относительно бюста: сыну казалось, что последний слишком узок в поперечнике от виска к виску. Далее следуют воспоминания, которые способствовали конструированию сновидения. Отец имел привычку, будучи удручен заботами или семейными неприятностями, прижимать обе руки к вискам, словно желая сжать голову, которая, казалось ему, распухала. Будучи четырехлетним ребенком, пациент мой был свидетелем того, как выстрел из случайно заряженного пистолета омрачил глаза отца («глаза у него ясные»). На том месте, где в сновидении пациент видел рану, у отца появлялась глубокая морщина, когда он задумывался или грустил. То, что эта морщина заменена в сновидении раной, указывает на второй мотив сновидения. Пациент мой фотографировал свою маленькую девочку; проявив пластинку, он нечаянно уронил ее на пол, она разбилась, и трещина прошла как раз по лбу малютки. Он не мог отделаться при этом от суеверного страха, так как помнил, что накануне смерти матери он разбил фотографическую пластинку с ее изображением.