— У России — такая карма, тьфу, прости, Аллах, это слово. России всегда суждено быть противовесом всему остальному миру. Только она вот уже тысячу лет из столетия в столетие справляется с этой задачей, а мы… опять этот смех. — Когда она ослабела, нужен был раздражитель, еще один фактор в игре. Этим раздражителем стал Истабан. А мы-то думали, что сумеем справиться с ней.

— У меня не было в мыслях бороться с Россией, — заметил Алазаев, но Рамазан его не услышал.

Он точно прозрел. Мысли его стали легкими, спокойными, такими, каким бывает хрустально-чистый ручей, бьющий из-под земли, в которой на километры в округе нет ничего, оставленного человеком, что может ее отравить.

— И могущество ее зависит от того, какая сила лежит на другой чаше весов, а это значит… Ты же знаешь, что Россию часто сравнивают со спящим медведем. Он до поры до времени лежит в берлоге и ничего не замечает, комариных укусов и прочего, но плохо будет тому, кто разбудит его, потому что проснувшийся медведь все сметет на своем пути. В последний раз он подмял под себя пол-Европы и кусок Азии и… Похоже, нам было предназначено судьбой разбудить его…

В это мгновение за окнами потемнело, словно на дом набросили серое покрывало или туча, сбившись с пути, подлетела слишком близко к земле, проползла по ней брюхом, натолкнулась на дом, а следом за ней в окна ударился ветер, застонал от боли, но разбить стекла не сумел и, завывая, отступил, умчался куда-то прочь, вероятно, погнав тучи пастись обратно на небеса.

Рамазан задрожал мелкой дрожью, с такой частотой, что глаз едва успевал ловить ее. Лицо его стало размытым, потому что почти в одно и то же время голова оказывалась в нескольких точках, отделенных друг от друга считанными миллиметрами. Из-за этого она и казалась размытой, как в фильме, когда друг на друга накладывается несколько изображений.

Он выронил из рук пакет с арахисом. Орехи, упав на пол, выкатились из пакета, раскатились по ковру, застряли в высоком ворсе, как будто среди цветов, вытканных там, наконец-то проросли плоды и пришло время их собирать.

Алазаев тоже испугался. Сам не знал, чего больше. То ли потемневшего за окном мира, впрочем не успев подумать, что пришел конец света и, прежде чем все провалится в тартарары, надо успеть прочитать какую-то молитву, то ли бьющегося в припадке Рамазана, который мог с минуты на минуту превратиться в страшное чудовище, как это бывает в ужастиках. От него не убежишь тогда. Уши заложило, а тело вдавило в кресло, как при перегрузке, когда сидишь в салоне взлетающего самолета, только что оторвавшегося от взлетной полосы.

Секунда, другая — и все успокоилось. Рамазан затих, припадок прошел, но Алазаев боялся вымолвить хоть слово. Он опасался, что стоит ему лишь пошевелить губами, как припадок возобновится, но будет сильнее.

Небо посветлело. На стеклах остались следы влаги. Она стекала тонкими струйками, в которые собирались скатившиеся с самого верха окна капли. Видимо, совсем недавно прошел дождь и тут же закончился, но они этого не заметили.

Старое время отслоилось, как шелуха с орехов, обнажая что-то новое.

Сергей открыл глаза резким движением. Он не помнил, чтобы прежде просыпался вот так, почти без приятного перехода, когда сознание уже пробудилось, а окружающее воспринимает через уши, потом, когда мысли уже готовы погрузиться в сладкую дрему, медленно приподнимаются веки, впуская мягкий свет.

Ушло несколько секунд, прежде чем его сознание стало собирать и склеивать между собой разбитые частички этого мира. Трудное это занятие.

Он смотрел вверх. Между потолочными плитами образовался ржавый подтек. Соседи сверху затопили его ночью, а он этого даже не почувствовал. Подтек находился прямо над его головой, и упади с него хоть одна капля, он обязательно проснулся бы. Сергей попробовал приподняться, поискать ржавые следы капель на подушке, но, двинув руками, вдруг понял, что он к чему-то привязан. Нет. Он не был связан. Приподняв-таки голову, он, к удивлению своему, увидел, что в вену на правой руке воткнута толстая игла. Ее кончик обрывается в трубке, изначально, наверное, прозрачной, а сейчас заполненной неестественно голубой жидкостью, похожей на густой ликер, один цвет которого говорит, что в нем, несмотря на все надписи на этикетке, слишком много химии и слишком мало натуральных веществ.

«О, — он смог усмехнуться, но внешне это никак не проявилось, — мне вливают голубую кровь. Для чего это?»

Лучший способ узнать, спишь ты или нет, — это кольнуть себя иголкой. Кто-то, кто находился рядом с ним и спал на соседней койке, так и поступил, но, чтобы проснуться, стал колоть не себя, а всех, кто попадался под руку. Он так и не проснулся, не догадавшись вонзить иголку себе. Зато распугал всех остальных.

Одуряющая пустота была в голове, словно кто-то забрался Сергею под черепную коробку, все протер там влажной тряпкой с шампунем и вместе с пылью вымел все воспоминания. Они плавали на поверхности мозга, еще не успели затонуть. От них остались лишь обрывки, обломки, схожие с теми, что попадают в руки археологов, которые днями, неделями, месяцами, даже годами, а если бы это было в их власти, то и столетиями, роются в старых отбросах.

— Есть здесь кто?

Звук его голоса разбился о стены и потолок, отскочил от них, как мячик, вернулся обратно и затих. Никто не откликнулся. Как саваном его укрывала белая простыня с чернильным больничным штампом. Все еще был шанс, что он выкарабкается. Это не морг. Трупу не станут втыкать в вену иголку с голубой кровью. Он забарахтал ногами, сбросил простыню. Она упала на пол.

Он сел. У него немного закружилась голова, перед глазами все засверкало. Его замутило. Он потянулся к иголке, торчащей из вены, хотел ее выдернуть и кольнуть себя в ногу, чтобы оказаться в следующей реальности, потому что эта не нравилась ему все больше и больше.

Он не успел зажать иголку пальцами. Дверь со скрипом отворилась. В комнату вошли два человека, облаченных в белые халаты и белые шапочки. Фигура одного — щуплая, почти детская. У другого более массивная, выпиравший небольшой живот натягивал ткань халата, глаза скрывали толстые стекла очков, заключенные в роговую коричневую оправу. Нет, нет. Они оба никак не походили на роли героев комиксов, решивших вызволить Сергея из заточения.

У него оставались уже не секунды, а доли секунд, чтобы покинуть эту реальность. Этой возможностью он не воспользовался. Свободная рука не дошла до иглы несколько сантиметров, остановилась, точно застряла в ставшем слишком вязком воздухе, потому что… всплывшие остатки воспоминаний, принесли с собой имя. Первый его слог раздвинул сомкнутые челюсти и разорвал склеившиеся губы, а второй почти вытолкнул наружу язык, но он натолкнулся на верхние зубы и не смог их разбить.

— Ми-ла.

— Очень хорошо, — сказал врач.

Он чуть было не забыл о правилах вежливого тона и хотел подойти к кровати Сергея первым, но потом все же пропустил вперед девушку.