контрастирует с юродством как по сути, так и в области стилистики, хотя обе традиции с целью самооправдания обращались к сложным парадоксам Св. Павла[964]. Если обобщенный образ юродивого в современной русской литературе – это образ слезливости, тяжести и уродства[965], то лейтмотив Божьих «шутов» и «скоморохов» на католическом Западе связан с весельем, легкостью движений, вознесением похвал, как в церковном искусстве, так и в современных литературных отражениях[966]. Важная причина этого контраста, которая вполне может объяснить притяжение Ерофеева к западному христианству, заключается в его более располагающем отношении к религиозной игре. Все связанное со смехом, театром и игрой оставалось связано в русской православной культуре с языческим или сатанинским[967], а Св. Бернард и другие могли выражать свои христианские чувства при помощи сложного языка игры и шутки. Они делали это не для того, чтобы обратиться к вопросам греха и совести (главным заботам юродивых), но, как показал Джон Соурд, чтобы обратиться к Христу, который «играет» в евангельском предании и с Богом, который позволяет такую форму смирения[968]. Их перевернутое вверх ногами видение мира переходило в область литературных стилей, ценящих парадоксы и живость (примеры чему можно во множестве найти в записных книжках Ерофеева)[969].

В «Похвале глупости» это представление выражено со всей изощренностью. Эразм описал свой труд как «игру ума моего» (ingenii nostri lusum) в предисловии, которое представляет собой письмо автора Томасу Мору[970]. Часть этой «игры», несомненно, та игра интерпретаций, в которую вовлекается читатель. Прячась за маской своей на первый взгляд легкомысленной героини, Глупости, Эразм уходит от фиксации собственных взглядов. Насколько серьезно, например, должны были принять читатели восхваление сексуальной витальности и свободы, которое сопровождает похвалу глупости как одна из главных тем? Несомненно, Эразм видел в промискуитете грех, но преувеличения, которыми грешит Глупость, были нужны ему, чтобы показать, что теология или философия бесплодны, если они не учитывают устремления и потребности, объединяющие людей. Именно такой тип двусмысленности и иронии отражен, как мы увидим, в «Москве – Петушках».

Эразмовская ирония была детально проанализирована Уолтером Кайзером. В книге «Восхваляющие глупость: Эразм, Рабле, Шекспир» (Praisers of Folly: Erasmus, Rabelais, Shakespeare, 1963) Кайзер показывает, как Эразм пришел к синтезу шутки и серьезности или «неустойчивому равновесию» этих двух начал (Дж. А. К. Томсон), утраченному в европейской литературе после древнегреческих авторов. Кроме того, Эразм подошел к этому по-новому. Жанр издевательской похвалы был хорошо разработан в античной литературе (особенно в трудах Лукиана), но у Эразма появляется новый поворот, где «издевающийся подвергается издевке»:

Для читателя 1511 года сам факт, что хвала здесь смешна, был бы в высшей степени удивительным. Глупцы говорили и раньше; глупость превозносилась; но никогда еще глупец не превозносил глупость. Невероятная оригинальность Эразма в том, что Стультиция (Глупость) – и автор, и предмет своего энкомия, а Moriae – одновременно и объектный, и субъектный родительный падеж.

Следствие этой стратегии, утверждает Кайзер – «неразрешимая проблема постоянной неуверенности, сходная со знаменитым утверждением Святого Павла, сославшегося на критского стихотворца Эпаменида и его слова о том, что критяне всегда лжецы». Проблема становится особенно трудноразрешимой, когда Стультиция задумывается о своих собственных словах и отмечает: «То, что я сейчас скажу, с первого взгляда может показаться нелепым и бессмысленным, однако это – истинная правда»[971]. В «Похвале глупости», отметил К. Р. Томпсон, ирония «не только влияет на смысл. Тема и тональность сливаются – ирония становится смыслом»[972].

Впрочем, это замечание не следует воспринимать буквально: общий «смысл» речи Стультиции хорошо различим, даже если детали остаются двусмысленными. Предоставляя Стультиции полную свободу для самовосхваления и перечисления преимуществ, которые только она сама («глупость») может дать, Эразм обнаружил юмористический и оригинальный способ разработки павлианского парадокса христианской глупости («Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе», 1 Кор. 4: 10). С точки зрения Стультиции, жизнь человеческая – это «игра глупости», «некая комедия» в глазах Господа, «в которой люди, нацепив личины, играют каждый свою роль, пока хорег не уведет их с просцениума»[973]. Утверждая, что человеческая комедия движется не выдающимися особенностями и достижениями человека, но обстоятельствами «глупости» (смехом, весельем, сексуальным влечением, мудростью, пришедшей в результате опыта и ошибок), Эразм смог предположить, что человек оказывается ближе всего к Богу, когда отказывается от иллюзий, связанных со властью и знанием, и устремляется к непознаваемой силе (божественной глупости/мудрости), которой обязан существованием. Глупость, таким образом, становится тем же, чем «любовь» была для возрожденческих неоплатонистов – copula Mundi (или vinculum Mundi), что связывает все человечество и объединяет человека с Господом[974]. Можно предположить, что это и есть любовь.

Религиозная платформа тех издевательств, которым подвергаются в устах Стультиции претенциозность и эрудиция, становится совершенно очевидной в заключительной части ее речи, где она приводит многочисленные примеры из Нового Завета, демонстрирующие, что «христианская вера, по-видимому, сродни некоему виду глупости»[975]. Когда она наконец прощается с читателями, призывая их «живите, пейте», читатель понимает, что «глупость» (moria) описала полный круг, охватывая бесчисленные детали человеческой жизни и религиозного символизма. Именно гибкость и неопределимость понятия moria (в диапазоне от «безмозглых скотов»[976] до духовного экстаза последних страниц) дает Стультиции возможность заниматься этой словесной акробатикой. Эти кульбиты Эразма не означают ни похвалу истинной глупости, ни осуждение дураков в рамках сатирической традиции, представленной дидактической поэмой Себастьяна Бранта «Корабль дураков» (Narrenschiff, 1494), – «Похвала глупости» топит этот корабль; скорее он формулировал ту разновидность христианской мудрости, что признает границы человеческого познания и оживляющую, неизбежную роль ошибки в человеческой жизни.

Сатирический посыл «Похвалы глупости» проистекает из этих философских и религиозных предпосылок. Стультиция с особым рвением выступает против коллег Эразма, теологов, и их интеллектуальной гордыни, педантизма и избыточного рационализма и против стоиков и их философии самодостаточности. Чтобы заострить ее нападки, Эразм вносит в монолог Стультиции черты той самой эрудиции и риторической подкованности, которую она осуждает, помогая тем самым заложить основные традиции «ученого остроумия», которое в конечном счете, через Рабле, Стерна и других авторов, приведет к «Москве – Петушкам».

Обращаясь теперь непосредственно к сравнению, следует задаться вопросом: а читал ли Ерофеев «Похвалу глупости»? Это более чем вероятно, хотя надежных данных и нет. Сохранившиеся записки 1960‐х годов содержат разве что мимоходом процитированные Эразмовы афоризмы и непристойную вариацию имени ученого (Пидеразм Вроттердамский) в записи 1969 года, накануне написания «Москвы – Петушков»[977]. Нет, однако, сомнения в том, что «Похвала глупости» была неотъемлемой частью курсов зарубежной литературы для студентов-филологов (тут, конечно, не следует забывать, что Ерофеев был студентом неприлежным и