рассеялся, и голова прояснилась. Вырвавшись на пашню и пробежав уже всю полосу, он

догадался присесть на корточки так, чтобы видеть слабый отсвет горизонта, стелющийся по

самой земле, и на этом фоне различил силуэты Саньки и Тамары, которые шли в обнимку, и

чуть в стороне силуэт Нади. В это же время он услышал, что кто-то догоняет его, глухо

спотыкаясь о комья на пашне. Это была Дуня. Она подошла и взяла его руку обеими

ладонями, шершавыми от березовых стволов.

– Мне было нельзя не послушаться, – торопливо заговорила Дуня. – Что она могла

подумать. Я так боюсь сплетен. Меня ведь не поймут. Я обещала ей, что дождусь тебя здесь,

у пашни, но успела вернуться к костру, а потом бежала за тобой.

Николай в порыве прижал ее к себе и ткнулся губами в щеку.

– Давай не будем их догонять, – предложил он. – Ну, ее, эту Надю.

– А я на нее не обижаюсь, – сказала Дуня. – Я ее хорошо знаю. У них ведь только

мать. Их трое сестер, и у всех разные отчества. Вот и сама Надя… Ну, ты понял, да? Я зову ее

поступать вместе с собой.

– Зачем она тебе нужна?

– Так я хоть присмотрю за ней.

Опасаясь, что кто-нибудь их заметит, Дуня решила пройти к дому не по центральной

улице, а по маленькому переулочку. Чтобы выйти на него, они начали срезать путь по лугу, но

не могли пересечь дорогу от шоссе к кормоцеху, перемешанную в кисель. В поисках перехода

им пришлось пройти вдоль всей дороги до шоссе, так ничего и не выгадав.

– Осенью мы смотрели на это строительство как на анекдот, с досадой сказала Дуня. –

На месте кормоцеха было озеро. Его засыпали, хотя рядом есть места посуше. В нашем

дурацком селе все через пень колоду. Не зря учителя называют его самой дыристой дырой…

– Даже так? – недовольно удивился Бояркин. – Ну, а еще как-нибудь его называют?

– Еще называют Сплетневкой, но и это справедливо.

– Это, конечно, молодые учителя напридумывали, да? Недалекие они у вас. Забывают,

что Плетневка, какой бы она ни была, – это ваша родина. Я свое село тоже когда-то ругал, а

теперь стыдно за это.

– А как называется твое село?

– Елкино.

– Елкино? Елкино-палкино…

Бояркину стало больно от ее смеха.

– Да уж, действительно, – сказал он, – теперь Палкино.

– Ведь лес в войну вырубили. Людям надо было как-то выжить…

– А я обязательно уеду, – повторила Дуня. – Не могу здесь жить. Все надоело.

– Вот, вот, было такое и со мной, – вспомнил Николай. – Как тоскливо, помню, мне

там казалось… Я думаю, что вообще-то человеку даже необходимо хоть немного поболтаться

где-нибудь на стороне, подкопить впечатлений. Но мне кажется, что эти впечатления будут

немного стоить, если их, в конце концов, не привезти домой. Это я не про себя, это я про

тебя.

– А почему не про себя?

– Да я, может быть, и вернулся бы, но не знаю куда… Как-нибудь я расскажу тебе об

этом. В общем, это – одно. А другое – моя семейная ситуация. Ведь это же все фальшиво. А

возвращаться с фальшивым невозможно. Так что мне, наверное, на роду написано прорастать

на новом месте, хотя, честно сказать, не чувствую я себя в городе как дома, да и все тут.

Когда иду в красивый кинотеатр, в музей или в большой магазин, то чувствую себя котом,

слизывающим сливки. Ведь земляки-то мои ничего этого не имеют. А за что же имею я?

– А я уеду, – повторила Дуня. – Люди здесь какие-то… Ты один раз меня проводил, а

на меня уже косятся. Уж не знаю, что и подозревают. Кроме того, я хочу попробовать жить

сама. На готовеньком-то у папы, мамы, да братьев что не жить? Хочу проверить, много ли я

сама стою.

– С этим я согласен, а вот про людей ты зря. Никто на тебя не косится. Это просто

мнительность. Кто о нас знает?

Они остановились у ворот ее дома. Дуня протянула на прощание руку, и Николай

вдруг остро почувствовал нежелание расставаться, притянул Дуню к себе и поцеловал в

губы.

– Скажи, а ты любишь того парня, которого ждешь? – спросил Бояркин.

– Я не знаю, – прошептала она.

– Мне кажется, ты ждешь его по привычке. Ты эту любовь внушила сама себе.

– Я не знаю. Но… до свидания…

– Может показаться, что я пытаюсь сбить тебя с толку, – добавил Бояркин. – Но если

ты любишь его, то сомнение не помешает, а не любишь, так поймешь это.

– Я не знаю, я ничего не знаю, – жалобно повторила Дуня, отталкивая его. – Ну, все,

иди, иди…

– Спокойной ночи.

Дома, в своей комнатке, Дуня включила настольную лампу и начала автоматически

складывать в портфель учебники для завтрашних уроков. Поспешно и кое-как домашние

задания были сделаны сегодня после обеда. Защелкнув замочек, она устало положила голову

на стол и задумалась. Что же это с ней? Ведь у нее же есть Олежка! А с Николаем они

встречаются как друзья. Или… С чего все началось? С его взглядов? А может быть, с его рук,

лежащих на Надиной талии (как Надя решилась тогда его пригласить?) У него, такого

широкого, сильного, почему-то были узкие ладони с длинными, но, как видно, крепкими

пальцами. Глядя на его руки, Дуня почему-то решила тогда, что у этого человека очень

добрая душа (какая, казалось бы, связь, но ведь так оно и есть!) И когда она не разрешила

ему проводить себя, она хотела, чтобы он ее проводил. Но дома она дала себе разгон!

Специально очень долго вспоминала Олежку, вымаливала у него прощение и, наконец,

твердо написала в своем дневничке – маленькой записной книжечке, которую было легко

прятать: "Первое – Олежка, второе – институт". Читая в последний год много разных

газетных и журнальных статей о становлении личности, о выборе пути, Дуня удивлялась, что

все написанное было словно о ней. "Это самый ответственный период моей жизни, – была

запись в ее дневнике, – сейчас происходит мое становление, именно от этого момента

зависит, какой мне быть – хорошей или плохой, – и поэтому надо отвечать за каждый свой

поступок". Выросшая в дружной сельской семье, Дуня мечтала иметь мужа (боясь слова

"муж"), здоровых, крепких детей. Знала она, однако, и то, что сначала надо научиться жить

самостоятельно, надо кем-то стать. А стать