Вздыхая, стеная и корча рожи, они взяли карандаши и тетрадки и направились к нашей крошечной библиотеке. Я уселся за стол и посмотрел на часы на стене. Полчаса до конца урока. После него еще пять уроков высидеть. И понедельник закончится. Придет черед вторнику, среде, четвергу и пятнице.

На этих выходных мне необходимо что-нибудь написать. Никаких поездок в Финнснес днем, никаких тусовок ночью. Проснусь — и сразу за пишущую машинку, и так и просижу за ней, пока не придет время ложиться спать.

Помимо историй, в которых я обыгрывал собственные сны, у меня теперь имелось пять рассказов. Главный герой был один и тот же, Габриэл, и остальные персонажи тоже. Действие происходило в Тюбаккене. Удивительно, насколько он оказался близко. Садясь за машинку, я словно распахивал дверь в Тюбаккен. Знакомый пейзаж, открывающийся передо мной, полностью вытеснял окружающую меня реальность. Вот дорога мимо дома, вот большая сосна и бегущий под ней ручей, вот склон возле Убекилена, вот каменная изгородь, торчащие из земли скалы, лодочный сарай, перекосившаяся старая пристань, островок с чайками. Если в этот момент кто-то звонил в дверь, а звонили постоянно — четвероклассники, семиклассники, долговязый девятиклассник, который отчего-то ко мне тянулся, кто-нибудь из рыбаков помоложе или других учителей-практикантов, — то я вздрагивал и подскакивал на стуле. Казалось, будто это не детские воспоминания вторглись в современную мне действительность, а наоборот — будто я нахожусь в собственном детстве, а мое настоящее пытается туда вторгнуться. Когда меня отвлекали, бывало, проходил час, а то и больше, прежде чем картинки из детства обретали прежнюю силу.

Вот по чему я тосковал — по тем временам, когда были деревья, а не «деревья», машины, а не «машины», папа, а не «папа».

Я встал и подошел ближе — посмотреть, чем заняты мои ученики. Все сидели за столом в библиотеке, кроме Андреа и Хильдегюнн. Эти две направлялись к своим партам.

— Нашли что-нибудь? — спросил я, когда они поравнялись со мной.

— Естественно, — сказала Хильдегюнн. — Мы все сделали. Чем нам теперь заняться?

— Садитесь и ждите.

В классе напротив, отделенном от библиотеки большим книжным шкафом, склонились над партами третьеклассники и четвероклассники, некоторые тянули руки, а Туриль расхаживала между рядов; в другом конце библиотеки вокруг Хеге сидели на подушках первоклашки, она читала им вслух, а малыши с сонными лицами мечтательно таращились в пространство. Перехватив мой взгляд, Хеге подняла голову и, не переставая читать, улыбнулась мне. Я закатил глаза, повернулся к собственному классу и заметил, что Андреа смотрит на меня. Все это время она за мной наблюдала. Но теперь опустила взгляд.

— Что вы нашли? — спросил я.

— Вы прямо сейчас хотите проверить? — спросила вместо ответа Хильдегюнн.

— Нет, — ответил я. — Вообще-то лучше подождать остальных.

— А зачем тогда спросили? — поинтересовалась Андреа.

— Машинально, — сказал я.

В класс вернулись Кай Руал и Вивиан. Когда они сели, я прошел в библиотеку, где по-прежнему сидела Ливе.

— Ну, как успехи? — спросил я.

— Пять нашла, — сказала она, — нет, шесть.

— Это хорошо, — похвалил я, — достаточно. Давай сначала то, что есть, разберем, а потом допишешь еще четыре.

С важным видом, какой появлялся у нее всякий раз, когда ей говорили что-то сделать, она взяла тетрадку и карандаш. Впрочем, скрывать внутреннюю неуверенность Ливе все равно не удавалось, по крайней мере, от меня. Замечали ли это ее ровесники, я не знал.

Последние двадцать минут, оставшиеся от урока, мы разбирали записанные ими факты. Я говорил, дополняя их, а ребята смотрели на меня пустыми глазами. Трудно сказать, на что им сдался этот Мартин Лютер. Важным было другое, что они пришли сюда, достали карандаши и хоть что-то записали в тетрадях. Что они сидели на своих местах и слушали, что им рассказывают.

Прозвенел звонок. Они попросились остаться на большой перемене в классе — мол, погода отвратительная, но я сказал, что об этом и речи быть не может, быстро на улицу. Я дождался, когда они наденут куртки и шапки, и двинулся в учительскую, где каждый занимался своим делом. Я налил себе горького кофе, уже час простоявшего в кофеварке.

Нильс Эрик, читающий местную газету, поднял голову.

— Пойдем сегодня вечерком в бассейн? — предложил он.

— Запросто, — согласился я. — Ты тогда зайди за мной.

Прямо перед нами Туриль открыла холодильник, наклонилась и взяла оттуда йогурт. Открыв баночку, она облизала фольгу и выбросила ее в мусорное ведро под раковиной, а после взяла ложку и принялась есть. Она посмотрела на нас и улыбнулась. На нижней губе у нее розовела полоска от йогурта.

— Мне в это время ужасно хочется есть, — сказала она.

— Не оправдывайся, — отмахнулся я, — мы тоже иногда едим.

Нильс Эрик сложил газету, поднялся и прошел в туалет. Я отхлебнул кофе и повернулся к Яне — та со стопкой бумаги только что вышла из копировальной комнаты, — как всегда, опустив углы губ и глядя перед собой равнодушно и замкнуто, так что не возникало ни малейшего желания спрашивать, как у нее дела.

— Это ты кофе сварила, Яне? — поинтересовался я.

Она посмотрела на меня:

— Да, сегодня я по кухне дежурю. А что?

— Ничего. Просто я такого отвратительного кофе в жизни не пил.

Она улыбнулась.

— Привыкай, — сказала она. — А вообще, если хочешь, могу свежий сварить.

— Нет, что ты! Я не в том смысле! Для меня и такой сойдет.

Яне уселась за свой стол, а я встал и подошел к окну. Световой круг под фонарем был полон мелких белых снежинок, жужжащих, как рой насекомых. Несколько учеников возились в снегу, четверо устроили в сугробе кучу-малу, и у меня даже рука дернулась — так мне захотелось оттащить тех, кто был сверху, потому что от самой мысли о том, каково это — лежать в самом низу, уткнувшись в снег, у меня начинался приступ клаустрофобии.

Я отошел чуть в сторону и всмотрелся.

Где же учитель?

О нет, когда же я, наконец, запомню? Сегодня мое дежурство!

Я бросился к вешалке.

— От перемены три минуты осталось, — сказал Стуре, — смысла выходить нет. После уроков отработаешь, — он ухмыльнулся собственной шутке.

Я посмотрел на него без улыбки, нахлобучил шапку и схватил перчатки. Стуре был прав, выходить на улицу сейчас смысла не имело, но у меня была другая причина — я хотел, чтобы они, глядя, как я выскакиваю во двор, видели мое раскаянье и готовность действовать. Менее всего мне хотелось выглядеть вялым. Менее всего хотелось, чтобы они решили, будто я сачкую.

Из-под навеса выкатилась маленькая круглая фигурка. Я быстро подошел к мальчикам, которые до этого устроили в снегу потасовку, а теперь стряхивали с джинсов снег. От влаги ткань почти почернела.