Мы пошли дальше, она рассказала немного, чем занимается в Финнснесе, я рассказал немного о своей жизни в Кристиансанне. Когда мы подходили к моей квартире, я посмотрел на школу внизу, этот оплот социал-демократии, и подумал вдруг, что можно бы дойти до школы и поплавать в бассейне. Вместе принять душ, вместе посидеть в сауне, вместе поплавать. Но стоило представить себе все это, как осознание, что я не смогу и что там мою немощь будет уже не скрыть, вонзило коготь мне в грудь.

Мы вошли в квартиру, болтали и опять пили вино. Мы все чаще умолкали, молчание делалось все более неловким, пока наконец около половины двенадцатого я не проводил ее до двери и не поцеловал на прощанье.

По пути к машине Ирена обернулась. Глаза ее сияли. А потом она села в машину, захлопнула дверцу и скрылась из вида.

На следующий день я пытался писать. Получалось плохо, вчерашняя неудача омрачала все остальное — не только то, чем я занимался эти несколько часов, а вообще всю мою долбаную жизнь. На то имелась причина, и причину эту я знал, но она оставалась в некотором роде смутной, подернутой зыбкой дымкой, скрытой в туманном краю моих мыслей.

Дело было в том, что я никогда не мастурбировал. Не дрочил. Не рукоблудничал. Мне было восемнадцать, и я ни разу этим не занимался. Ни разу. Даже не пытался. В результате я знал и в то же время не знал, как это делается. А коль скоро я не начал этого ни в двенадцать, ни в тринадцать лет, то постепенно оно сделалось для меня чем-то немыслимым — не в том смысле, что неслыханным, а недостижимым для меня. Прямым следствием стали бесчисленные обильные поллюции во сне. Мне снились женщины, и в этих снах не нужно было даже прикосновения, хватало одного только вида женщины, вида ее красивого тела — и я кончал. Если там, во сне, я приближался к ним, то снова кончал. Тело дрожало и вздрагивало, а когда я просыпался, трусы были насквозь мокрыми от спермы.

Подростком я, как и все остальные, разглядывал порножурналы, но всегда в компании — в лесу вместе с Гейром, или Дагом Лотаром, или с другими мальчишками, но никогда в одиночестве, я ни разу не принес порножурнал домой, на это у меня не хватало смелости. Мало что возбуждало и будоражило меня сильнее, чем порножурналы, однако даже несмотря на возникавшее во мне желание, мастурбировать меня не тянуло, потому что рядом всегда находился кто-то еще. Иногда я ложился на живот и, листая журнал, терся членом о землю. Оставаясь дома в одиночестве, я порой просматривал модные в те времена каталоги одежды. Сидел и разглядывал девушек в нижнем белье и купальниках, и горло перехватывало, когда я видел, как ткань обтягивает изгибы у них между ног, как выступают под бюстгальтерами соски. Сбившееся дыхание, быстрые удары сердца — этим все и ограничивалось. До мастурбации не доходило. Но этот выбор сделал не я, сам я не говорил себе: нет, нельзя. Все было туманным и неясным, неосознанным и непонятным. А дальше я вырос, и стало уже поздно. Мы больше не рассматривали в лесу порножурналы, а никакой замены им не появилось. В более старшем возрасте я не посмотрел ни единого порнофильма, не взял в руки ни единого порножурнала. Желание не было сосредоточено на чем-то конкретном, оно расплывалось, огромное, мутное и неуправляемое. Каким-то образом я знал: ситуация с девушками, в данном случае с Иреной, в корне улучшится, если я стану мастурбировать. Но я не стал. Поскольку зная это, я как бы и не знал: дрочить относилось к категории немыслимого, и хотя простыня еще хранила запах Ирены, хотя мне следовало бы это сделать, требовалось и хотелось, но я не мог.

Так что я включил на полную громкость Led Zeppelin, постарался сосредоточиться и окунулся в работу над новым рассказом. Когда за окном стемнело, я впустил в квартиру темноту и зажег лишь маленькую настольную лампу, похожую на островок света. Только я и мой рассказ, словно остров света во тьме, так мне казалось. После я лег и проснулся, когда прозвонил будильник и в начальной и средней школе Хофьорда начался очередной понедельник.

Едва я вошел в класс, как ученики принялись шутить про нас с Иреной. Прерывать я их не стал, послушал немного, но после сказал, что хватит, довольно глупостей, «если хотите чего-нибудь достичь, пора браться за дело». Они достали книги и принялись за работу. Я подходил к каждому и помогал, и мне нравилось, как каждый из них словно выпадал из небольшого класса, полного хихиканья и перешептываний, и превращался в самого себя.

Когда они сидели вот так, не болтая, не глядя на остальных, целиком оставаясь собой, они точно лишались возраста. Я по-прежнему видел, что они дети, но теперь на первый план выходила их личность, то, какими они были внутри и какими, по всей видимости, останутся навсегда.

Расхаживая по классу, я почти не думал об Ирене, и только когда я вернулся домой, на воспоминания о ней тело откликнулось томлением. Сменившимся отчаяньем. Они всегда шли в связке. Ирена чего-то хотела, чего-то ждала от меня, и хотя она мне нравилась, влюблен я не был, говорить нам с ней, например, было не о чем. Я хотел ее, но больше ничего от нее не хотел.

Влюблена ли она в меня?

Я сомневался. Скорее, я просто другой, непохожий на ее одноклассников, я учитель, но в то же время ее ровесник, а не тридцати- или сорокалетний дядька. К тому же я — не местный, а с юга.

Через год я уеду, а она останется — ей еще надо доучиться год в гимназии. А значит, для нашего романа все складывается не лучшим образом, верно? К тому же я должен писать и не могу занимать выходные еще чем-то, а если у нас с ней все всерьез, то деваться будет некуда.

Голова пухла от доводов. Во вторник мы играли матч и целый час добирались до поля, засыпанного гравием и такого пыльного, что игроки казались силуэтами каких-то бедуинов. Мы проиграли вчистую, хотя я и умудрился забить гол с угла, когда в нем началась потасовка. В среду я впервые получил по почте «Окно», новый журнал, на который недавно подписался. В нем писали о взаимосвязи литературы с другими формами искусства, кое-чего я не понял, но одно то, что на столе у меня в гостиной лежит литературный журнал, было великим делом. Вечером ко мне зашла Хеге — она долго сидела в школе, а по дороге домой внезапно решила заглянуть и посмотреть, как я устроился. В четверг мы с Нильсом Эриком поехали в Финнснес — сходили в винную монополию и библиотеку, я купил бутылку водки и взял два романа Томаса Манна, «Признания авантюриста Феликса Круля» и «Доктор Фаустус». В пятницу вечером я вернулся в школу и позвонил Ирене. В учительской было пусто, и я не спешил: сварил кофе, посмотрел телевизор, походил туда-сюда.

Наконец я подошел к телефону и, положив на него записку с номером, набрал его и прижал трубку к уху.

Ответила ее мать. Я представился, и она крикнула:

— Ирена, тебе Карл Уве звонит.

В трубке послышались шаги и стук.

— Привет! — сказала Ирена.

— Привет, — ответил я.

— Ты как? Что-то случилось? У тебя голос какой-то уж очень серьезный.

Ее голос, чуть хрипловатый, по телефону звучал отчетливее, видимо, оттого, что я не отвлекался ни на что другое. И от этого делался до крайности сексуальным.