ужато ничьим влиянием, словно бы и вправду ты уже не человек, а существо неземное, кому доступно необъятное?.. Девадатта полагал себя обыкновенно униженным человеком, и униженным не кем-то в отдельности, а всеми сразу, хотя бы теми же монахами и мирянами. Не прозревая в себе ничего, он считал, что и другие не способны осилить край и открыть нечто неожиданное и ясное, а коль скоро говорят об этом, то не потому, что сделались провидцами, но из чувства хитрости и лукавства. Девадатта не утеривал надежды возвыситься над людьми, он, в сущности слабый и мало чего вокруг наблюдающий, что могло бы расшевелить душу, вывести ее из тьмы неведения, так долго и упорно утверждал в себе эту мысль, что она сделалась в нем неизменной. Он и свою униженность признавал как что-то исходящее от нее: люди, конечно, отметили мою выделяемость, но на зло мне не хотели признать этого и воздать мне по заслугам и… унижают тем, что сторонятся меня, я точно бы не существую для них, впрочем, если и существую, то где-то далеко, не каждый и вспомнит…

Он жаждал возвышения среди ближних, но догадывался, что нельзя достичь этого, пока рядом с ним Татхагата. Тот ничего не говорил в унижение его, не предпринимал противное ему, но этого и не надо было, смолоду Девадатта не любил двоюродного брата, со временем это чувство усилилось, сделалось как камень на сердце. Ох, и непросто носить камень, он давил, невыносимо было улыбаться Татхагате, в то время как хотелось схватить его за горло и душить…

Девадатта жил двойной жизнью, и сильнее чего другого была в нем ненависть, остальные чувства напитывались ею, и, вырвавшись на свободу, уже мало походили на то, изначальное. В свое время Девадатта воспользовался сомнением в людях и расколол общину, действуя где лестью, где хитростью. Он создал новую Сангхи, правила там ввели более строгие, чем у Татхагаты, почитались суровость жизни и отказ от всего, что подвинуло бы монаха к расслаблению. Тут часты стали исповеди. Девадатта, приняв власть над отколовшимися, находил в ней удовольствие и со вниманием слушал покаяния, глаза у него при этом блестели… Странно, в делах добрых ли (случались и они и тщательно вымеривались им и определялись и уже не забывались), злых ли он не ощущал чужого участия, хотя был чуток и внимателен. Но Мара-то знал, что тут не обходилось без него, однако ж не получал удовлетворения, в последнее время в Боге разрушения что-то стало не совсем так, как прежде, он точно бы засомневался в своем назначении и уже не мог обозначить его, а коль скоро занимался тем же, что и раньше, то скорее по привычке, чем по душевной потребности, он уже понял, что не одолеть ему Татхагату.

Община Девадатты просуществовала недолго, распалась, когда к монахам пришли Сарипутта и Магаллана и захотели понять, отчего те покинули братьев, и бхикшу, обретя в себе смущение, решили вернуться в Сангху. Вернулся и Девадатта. Ему никто не сказал плохого слова, точно бы ничего не случилось, одно и было спрошено:

— Ты принимаешь путь, избранный нами? Не отрицаешь ли?..

И он, как и все, отвечал, что не отрицает, и для него снова началась прежняя, в сущности ни в чем не угнетающая, спокойная и размеренная, но в душе им ненавидимая жизнь. В какой-то момент Татхагата сказал, ни к кому не обращаясь, а отвечая на свои тайные мысли:

— Когда глупый человек овладевает ненадобными ему знаниями — это несчастье. Те знания способны раздавить его, обратить в ничтожество. Глупец может возжелать неподобающего ему положения среди бхикшу и почитания, а в результате, ничего не достигнув, сломать себе шею.

Девадатта посмотрел на Татхагату и вдруг понял, к кому относились эти слова, и — точно закаменел, тело сделалось тяжелым, и надо было сбросить эту тяжесть. Немедленно. Иначе он не выдержал бы и поменял форму. В тут же ночь, узнав про то, что Татхагата должен был пройти мимо высокой скалы, угрюмо и неподвижно зависшей над узким темным ущельем, по дну которого ускользающе сверкала зверья тропа, Девадатта забрался на вершину, а когда сильными острыми глазами разглядел во тьме идущего по тропе Татхагату, столкнул вниз огромный, серый, с мшистыми подпалинами камень и, упав на скальную захолодалость, навострил ухо… Он ожидал услышать стон и проклятья, но слуха коснулся лишь грохот упавшего камня и легкое вздрагивание земли, словно бы охнула она, пристыженная, после чего стала не то чтобы спокойной, а как бы устремленной к тишине и миру, слабо и неприметно для людского слуха дыша. Девадатта понял, что камень пролетел мимо Татхагаты, не задев никого, и от потрясения, от злости, которая окатила ледяно и упруго, от невезения, он так думал, что от невезения, а не от чьей-то другой, хотя бы и от Татхагаты, исходящей силы, заплакал… Утром он узнал, что камень, упав к ногам Татхагаты, при ударе об землю раскололся, это было удивительно, земля тут мягкая и слабая… Все же Девадатта взял себя в руки и пошел к Джанге, он уже давно тянулся к брамину, открыто выступившему против Просветленного, хотя еще ни разу не говорил с ним… Он и теперь, отыскав его, лишь молча и с тоской посмотрел на того, как бы ища поддержки. Джанга, остро воспринимая все окрест и обретши от Бога разрушения способность проникать в чужие мысли, сказал, что постарается помочь… Потом они пошли, путь их пролегал через душные тропические леса, горячая вода обжигала, близ огромных деревьев, сквозь ветви которых не пробиться и сильному ветру, было задышисто и тяжело, в груди сдавливало и не хватало воздуха. Они очутились в жилище темнолицых лесных людей и говорили с ними. А на заре ушли… Девадатта уже был в Сангхи, когда услышал о стаде диких слонов. Надо было остановить их: уже много деревень раздавлено ими, и жители в страхе разбегаются… Но кто бы мог это сделать?.. Девадатта пришел к Просветленному и сказал о несчастье, постигшем людей.

— Ты, Владыка, один в силах помочь им.

Глаза у Девадатты были опущены долу, никто не сказал бы, про что он теперь думал.

— Да, конечно, — ответил Татхагата и ушел, не взяв с собой никого. Его не было три дня, и ученики заволновались, а самые нетерепеливые, в их числе Ананда, стали собираться в дорогу. Но не успели… Появился Татхагата, был он, как и прежде, тверд и спокоен, сказал, что люди могут занимать свои жилища, слоны не вернутся… Он