Угрюмо молчал и второй подстрекатель – Ярослав Всеволодович. Смоленский князь то ли в насмешку, то ли для вящей памяти, чтоб не забывалось, то ли как бы в упрек безмолвный предложил ему в кормление земли и городок с тем же названием, что и рязанский, – Ростиславль. Был он приграничным с Рязанской Русью, и Ярослав, поблагодарив, от него отказался.

Его деятельная натура настойчиво требовала чего-то большего. В конце концов, с трудом смирив гордыню, точнее, усилием воли приглушив ее на время, он еще до осенней распутицы подался в гости к своему тестю, в Галич. Мстислав Мстиславович после долгих колебаний выделил непутевому зятю тоже приграничный город, и тоже весьма с символичным названием. Но, во-первых, теперь его главным соседом стал не Константин, а польский князь Лешко Белый, а во-вторых, название города было символичным лишь потому, что звучало точно так же, как и имя самого князя, – Ярослав.

Третий же, а по значимости, может, и первый из подстрекателей, епископ Суздальский, Владимирский и прочая Симон, отделался поначалу, если можно так выразиться, условным сроком. Да и то лишь потому, что Константин просто не знал, какие санкции к нему применить. Конечно, лучше всего было бы полную изоляцию к нему применить, засунув в какой-нибудь монастырь, но как отреагирует митрополит на такое самоуправство, Константин не знал, а рисковать боялся. Не время было ссоры из-за такой ерунды затевать. Поэтому он лишь строго пообещал Симону, что еще только один раз – и тогда уж точно все. А что именно «все» – ни за что бы не ответил. Да он и сам не знал.

Раз этот пришелся уже через два месяца, когда ранней зимой епископа вновь застукали врасплох. Монаха, посланного Симоном незадолго до этого к своему коллеге в Чернигов, люди воеводы Вячеслава аккуратно напоили сонным зельем уже в Муроме и, пока он спал, прочли послание. Константин в это время как раз уехал в Переяславль-Южный, чтоб сдержать данное княжичам слово. Но то, что в послании было написано, настолько взбесило воеводу, что он и дожидаться княжеского возвращения не стал. Просто ворвался через пять дней в покои епископа, небрежно бросил изъятую грамотку на стол и заявил со своей прямотой:

– Слыхал я, что горбатого только могила исправит. От себя добавлю, что тебя, святой отец, лишь монашеская келья вразумит. Короче, так… Пока горит твой огарок, – а свеча да столе и впрямь уже еле теплилась, – подумай хорошенько и выбери сам. Либо даешь согласие, и мы тебя нынче же отвозим в любой из монастырей, где ты принимаешь на себя великую схиму[118], либо ты, но все равно сегодня же, берешь на себя тяжкий труд проповеди слова божьего среди закоренелых язычников. Тут я тоже, как добрая душа, даю тебе право выбора. Хочешь – к мордве отвезу, хочешь – к черемисам[119]доставят. Можешь к литве дикой, ятвягам буйным, пруссам неумытым. Словом, куда угодно… кроме половцев. Туда тебя посылать никак нельзя, это все равно что козлу доверить капусту сторожить.

– Да ты как посмел?! – аж задохнулся от ярости Симон. – В своем ли ты уме, воевода?!

– Я еще не посмел, – поправил воевода. – Вот если свеча догорит, а ты ничего не надумаешь, тогда и посмею… сам за тебя выбор сделать, но уже третий. Кляп в рот, мешок на голову и в лес до первого дуба на опушке. Веревка у меня с собой, а руки аж чешутся… посметь.

– Нешто ты и впрямь веришь, что хоть кто-то из твоих людей отважится на столь богомерзкое деяние? – криво усмехнулся Симон, еще не желая признаться, что проиграл.

– Да я об этом даже и не думал, – искренно удивился Вячеслав. – Неужели я такого удовольствия самого себя лишу. Да ни в жисть. Я же твое преподобие самолично вздерну. Тем более что ты и так святую Русь целый лишний год ногами своими погаными топчешь.

– И рука не дрогнет? – уже вяло, потому что ответ он предвидел, спросил епископ.

– Навряд ли, – уверенно заявил воевода. – Разве что от радости.

– Христос тебя покарает, – попробовал пугнуть Симон, хотя тоже скорее из-за того, что не хотел сдаваться сразу.

– Он таких, как ты, фарисеями называл. Если бы он сейчас на Руси появился, то ты бы его к себе в кельи подвальные засунул бы как еретика.

– Сын мой, ведь в евангелии сказано: «Не судите, да не судимы будете», – попытался отсрочить хотя бы ненадолго свой крах епископ, но увещевания не получилось.

Вячеслав ему даже договорить не дал, перебив гневно:

– Чем такого отца иметь, лучше с тамбовским волком породниться. А насчет того, что не судите – это ты верно сказал. Тут я тебя послушаюсь и повешу без суда и следствия. Да что я тут с тобой валандаюсь, – махнул он рукой. – Я так понял, что выбирать ты не хочешь, то есть мне за тебя решать нужно? Так?

– Нет! – возопил испуганно епископ. – Во Владимире останусь. Откуда пришел, туда сызнова вернусь[120].

– Перебьешься, – усмехнулся Вячеслав. – О Владимире ты забудь, владыка. Я еще из ума не выжил – в родных пенатах тебя оставить.

– Тогда в Суздаль отправлюсь, в Покровский монастырь. Завтра же выеду, – не стал перечить Симон, надеясь только на то, чтобы этот наглец ушел и оставил его в покое всего на одну ночку.

О-о-о, это для кого другого одна ночь ничего не значит. Для Симона же она была бы самой настоящей спасительницей и избавительницей, но…

– В Суздаль так в Суздаль. Только не завтра, а нынче и сейчас, – категорично заявил воевода, почуявший неладное.

– Но собраться время нужно.

– В повозке тепло.

– Одеться.

– Ты что – голый? В рясе сидишь. Вполне хватит.

– Мне указания надо дать.

– Знаю я твои указания. Потом за тобой их еще полгода придется расхлебывать, – проворчал Вячеслав.

– Но ведай, сын мой, что ты совершаешь тяжкий грех, ибо хочешь, чтобы я принял великую схиму не по своей воле, а по принуждению, – уже усаживаясь в возок, заметил епископ.

– Еще одно слово про принуждение, и первый дуб твой, – сурово предупредил его воевода. – Я ж тебе выбор предложил, и ты сам его сделал. Сказал бы, что мордве слово божье хочешь проповедовать, так мы бы тебя мигом туда доставили. А раз выбирал добровольно, то ни о каком принуждении и думать не моги.

Вот так в Покровском монастыре града Суздаля появился новый монах, принявший после второго пострига имя старца Филарета. В стенах монастыря сей старец вскоре очень близко сошелся еще с двумя. Один был седым как лунь, хотя и с молодым лицом. Звали его отцом Аполлинарием, отринувшим, после увиденного им откровения божьего, языческое имя Гремислав. Второй, внеся при вступлении хороший вклад, устроился относительно комфортабельно и отзывался на имя Азарий. Прежнее имя, хотя тоже крестильное, которое ему дал во младенчестве отец, ожский боярин, он еще помнил, но уже смутно, будто Онуфрием звали не его, а кого-то другого.