– Зачем это? – с недоумением прошептал Циркуль. – Даже если… ведь найдется другой держала? Мало ли отчего Лизка лопнула, вдруг она ненастоящая была?

– Тут все ненастоящие, – прошептал Кегля. – Почти все. Нет, настоящие, конечно, но не совсем. Сбой это, понимаешь? Понимаешь, мать твою?!

– Тебе нельзя кричать, – постарался успокоить деда Циркуль. – Сейчас я отнесу тебя в кровать…

– Отнеси, чего уж там, – скривил и вторую половину губы старик. – И чекушку мне налей. Вон, поллитровка у ножки стола.

– Тебе нельзя, – нахмурился Циркуль, сдерживая тошноту.

– Теперь мне все можно, – прохрипел Кегля. – Ты даже не представляешь себе, как мне теперь все можно. Да у меня этих инсультов… По молодости бабка твоя прибегала. А теперь вот… ты. Но теперь все будет не так.

– Только это не может быть сбоем, – прошептал Циркуль, опуская Кеглю на кровать и садясь рядом. – Это не игра. Есть доказательства, мы проходили в институте. Это все на самом деле. Это… аномалия. А никакой не разрыв… пространства.

– Вот, – тяжело поднял руку и ткнул в застарелый шрам Кегля. – Вот разрыв пространства. Развилка. Сдвоенность.

– Так там… – начал понимать Циркуль.

– Там все в порядке, – тяжело выдохнул Кегля. – Здесь не в порядке. Черти. Прорывы. Перекаты. И держалы, раздери их надвое. Да успокойся ты. И прорехи уже нет у лавки, и Лизка нарисовалась и катит свою тележку.

– Это еще почему? – не понял Циркуль.

– Потому что ты ремень на пузе затянул, – хмыкнул Кегля. – Да не боись, это не страшно. Это я лопнуть опасаюсь, потому как с головой не дружу, а тебе-то что? У тебя голова светлая. Почувствовал тошноту? Вот. А знаешь, сколько таких провалов было по всему шарику? А сколько Лизок или Дусек полопалось? То-то и оно. Побудь пока за меня. Ну хоть неделю. Ну, две. Ты можешь. Может, только ты и можешь.

– Ты чего? – вскочил на ноги и отступил на шаг Циркуль. – Ты чего, всю землю, что ли, держишь?

– Всю землю? – усмехнулся Кегля. – Бери выше. Ты можешь. Только ты и можешь.

– Ничего не понимаю, – замотал головой Циркуль. – Шестьдесят лет назад тебя саданула ногой моя бабка. Затем начались перекаты, всякая другая дребедень, появились держалы, все как-то успокоилось, но у тебя шрам на лбу, и бабка моя говорит, что «тебе отказу не было»? А теперь я в твоем ремне, и ты мне говоришь, что теперь все будет хорошо?

– Я тогда крепко приложился, – прошептал Кегля, ощупывая дрожащей рукой шрам. – Сознание потерял. На несколько дней. Вот все и раздвоилось. От удара. И я не тот стал, да и… Можно было склеить, и не такое склеивали, а что делать, если там Тамарка Воробьева обычная девка, а здесь красавица, что глаз не оторвать, да еще и беременная? А ведь при склейке чрезмерность во всякую пору в отсев идет. Ты хоть понимаешь, Димка, что это твоя мамка в отсев, ты сам – в отсев?

– Какой отсев? – закричал Циркуль. – Бабка говорит, что двадцать лет аборты делала! Ты же не двадцать лет без сознания лежал? И почему деда у меня нет?

– Можешь считать меня своим дедом, – хрипло цыкнул прорехой в зубах Кегля. – Хотя дело-то не кровное. Да и так ли это важно, если не сладилось у меня? Хотелось же по-людски, а вышло, как… по писанию. Двадцать лет абортов. Могла бы еще двадцать лет выскребаться. А колодец вычерпать она не пыталась?

– Ничего не понимаю, – опустил руки Циркуль.

– Она сама захотела, – прошептал Кегля, поманил пальцем Циркуля и выдохнул ему на ухо – Красавицей захотела стать. И чтоб никто не удивлялся. И чтоб… Я и сделал. Чего там делать-то было? Если человек изнутри красив, то и делать ничего не надо. Просто дать волю. И все. Я ж любил ее. А она… меня пяткой. Я же…

– Не слышу, – наклонился Циркуль.

– Бог я, – прошептал Кегля. – Был.

– Кто? – не понял Циркуль.

Старик дернулся еще раз и умер. И едва приметный шрам на его лбу тут же побагровел, налился кровью. Циркуль метнулся к комоду, схватил зеркальце и стал тыкать им в синюшные губы. Зеркальце блестело. Откуда-то накатили слезы, и Циркуль принялся тереть ладонями глаза, словно мог высушить влагу на подходе, и продолжал их тереть, пока не выбрался из темной избы под синее небо. Мимо калитки проехала хлебовозка. Циркуль вышел на дорогу и понял, что ямы возле лавки Маньки нет, и даже Лизка продолжает катить свою тачку.

– Аномалия, – успокоил себя Циркуль.

Мы с Мамой ловим в реке рыбу. Солнце почти село, и рыба как пьяная. Легкая добыча. Небо ярко-красное, и такой же оттенок у маминой кхожи: лучи закатного солнца разлиты по ней как кровь.

Внезапно с кочки, поросшей камышами, выронив длинную трубку со стеклянным концом, в воду падает крупный мужчина. Потом я понимаю, что он не полный – просто на нем толстая одежда, переходящая в стеклянную сферу вокруг головы.

Мама смотрит, как мужчина бьется в воде, словно рыба.

– Пойдем, Марни.

Но я не иду. Проходит минута, и человек уже почти не двигается. Он извивается, пытаясь достать до трубок на спине.

– Он не может дышать, – говорю я.

– Ты не можешь ему помочь, – отвечает Мама. – Воздух, вода – все здесь яд для таких, как он.

Я бросаюсь вперед, присаживаюсь рядом и смотрю на его лицо сквозь стекло. Лицо голое. У него нет кхожи. Он из Купола.

Его отвратительное лицо перекошено от страха.

Я протягиваю руки и распутываю трубки на его спине.

Жаль, что я потерял камеру. Танец отблесков костра на их блестящих телах не передать словами. Благородство пляшущих теней скрывает деформированные конечности, формы, вылизанные голодом, уродливые, изломанные фигуры. От этого зрелища у меня замирает сердце.

Спасшая меня девочка предлагает миску с едой. Кажется, это рыба. Я принимаю с благодарностью.

Достаю полевой набор для очистки и посыпаю еду наноботами. Они сконструированы так, что распадаются сразу же после того, как выполнят работу. Ничего общего с теми ужасными наноботами, которые вышли из-под контроля и превратили Землю в место, непригодное для жизни.

Боясь обидеть, поясняю:

– Специи.

Смотреть на нее – как глядеться в человекообразное зеркало. Вместо ее лица я вижу искаженное отражение своего. По неясным бугоркам и вмятинам этой сглаженной поверхности трудно прочитать эмоции, но, думаю, она озадачена.

– Мамошшк шкашшал, пищщ есст ядоффит, – произносит она, шипя и причмокивая. Я не виню ее за искаженные фонемы и охромевшую грамматику. Несчастным зараженным людям, вынужденным бороться за существование в этой глуши, явно не до стихов и не до философии. Она говорит: «Мама сказала, что эта пища – яд для тебя».

Я отвечаю: