— Ты, стало, барин?

— Да.

— А как звать?

— Петр Кириллович.

— Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. Всовершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.

Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и сталиподниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершеннозабыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Онбы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы сним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать погороду и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьерапо его шляпе, белевшей в темноте.

— Ваше сиятельство, — проговорил он, — а уж мы отчаялись.Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!

— Ах да, — сказал Пьер.

Солдаты приостановились.

— Ну что, нашел своих? — сказал один из них.

— Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, ПетрКириллович! — сказали другие голоса.

— Прощайте, — сказал Пьер и направился с своим берейтором кпостоялому двору.

«Надо дать им!» — подумал Пьер, взявшись за карман. — «Нет,не надо», — сказал ему какой-то голос.

В горницах постоялого двора не было места: все были заняты.Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.

Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал,что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум,бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью ипорохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глазаи поднял голову из-под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах,разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой-то денщик. Над головойПьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения,которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостныйдля Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза идегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.

«Слава богу, что этого нет больше, — подумал Пьер, опятьзакрываясь с головой. — О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они…они все время, до конца были тверды, спокойны… — подумал он. Они в понятииПьера были солдаты — те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, ите, которые молились на икону. Они — эти странные, неведомые ему доселе они,ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.

«Солдатом быть, просто солдатом! — думал Пьер, засыпая. —Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими.Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнегочеловека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я могеще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьерамелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. Ивот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит вАнглийском клубе. И кто-то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Даэто он! Это благодетель. «Да ведь он умер? — подумал Пьер. — Да, умер; но я незнал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!»С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другиетакие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера,как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль,Долохов громко кричали, пели; но из-за их крика слышен был голос благодетеля,неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, какгул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, чтоговорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), чтоблагодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они совсех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля.Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотелобратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ногиего похолодели и обнажились.

Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которыхдействительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открылглаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато,светло и подернуто блестками росы или мороза.

«Рассветает, — подумал Пьер. — Но это не то. Мне надодослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовойложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами,мысли, которые кто-то говорил или сам передумывал Пьер.

Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что онибыли вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто-то вне его говорилих ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать ивыражать свои мысли.

«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человеказаконам бога, — говорил голос. — Простота есть покорность богу; от него неуйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, анесказанное — золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. Акто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек незнал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во снедумать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своейзначение всего. Все соединить? — сказал себе Пьер. — Нет, не соединить. Нельзясоединять мысли, а сопрягать все эти мысли — вот что нужно! Да, сопрягать надо,сопрягать надо! — с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, чтоэтими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, иразрешается весь мучащий его вопрос.

— Да, сопрягать надо, пора сопрягать.

— Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Вашесиятельство, — повторил какой-то голос, — запрягать надо, пора запрягать…

Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямов лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого уколодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы.Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять насиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочупонять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понялбы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасомпочувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, былоразрушено.