— Тогда это казалось мне совершенно нормальным, — сказала она, и в глубине души я знал, что она до сих пор так считает, что жизнь на борту баркаса вместе со мной казалась ей отклонением от нормы. — Я знала, что большинство людей живет на земле, и, кажется, где-то за ушами у меня было ощущение, что я тоже там жила, давным-давно. Но я думала об этом не слишком много.

С минуту она молчала, глядя на последние отблески солнца на воде.

— Вокруг Матери были определенные места, где я спала, и я заходила туда, когда темнело. После наступления темноты море становится более опасным. Чаще всего ты не видишь голодных существ, пока не наткнешься на них, или они не наткнутся на тебя, и у многих из этих голодных существ есть способы видеть в темноте с помощью звуков, которые я не могу испускать.

Казалось, она затаила дыхание, вглядываясь в лесные тени:

— Поэтому, когда темнело, я отправлялась в одно из моих спальных мест. Вода в них всегда была теплая и тихая, с запахом Матери. Я сворачивалась калачиком и засыпала, зная, что Мать такая большая, что ее ничто не пугает, и что большинство опасных существ и людей боятся ее. Ты, наверное, думаешь, что это было ужасно. Но тогда это не было ужасно. Это было очень, очень приятно.

Бэбби лежал рядом с ней, положив подбородок ей на бедро и смотря на нее глазами, похожими на две темно-красные бусинки, которые ужасно старались растаять, хотя и были созданы для маниакальной свирепости.

— Земля была для меня чем-то похожим, когда я вообще о ней думала. Похожей на темноту, я хочу сказать. Я чувствовала, что там, наверху, всегда темно, и люди там совсем не люди, что они не настоящие люди. Но Мать не была человеком. Разве это не то, что ты говоришь? — Чувствуя себя очень похожим на Бэбби, я кивнул.

— Она всегда казалась мне человеком. До сих пор кажется, и я думаю, это потому, что в море быть человеком означает что-то другое. В море это означает говорить. Если ты говоришь, ты — человек, так же как она и я, потому что в море много шума, но не очень много говорящих голосов. В таком месте, как тот город, где мы остановились в ожидании базарного дня, так много людей все время разговаривают, что никто не хочет больше слушать никаких разговоров. Здесь быть человеком означает что-то другое, например ходить на задних лапах.

Я улыбнулся:

— Люди-цыплята?

— И иметь две руки и две ладони вместо крыльев. Так что я почти человек. Разве не так? — Она начала расчесывать свои длинные золотистые волосы, держа гребень во рту, когда ей требовалась рука для других дел.

— Твои волосы меняют цвет, — сказал я ей.

— Когда они мокрые. Тогда они выглядят черными.

— Нет. Когда они мокрые, то выглядят золотисто-коричневыми, как то прекрасное старое золото, которое ты надела для меня, когда впервые поднялась на борт.

Она рассмеялась, довольная:

— Но когда я погружаюсь глубоко, они черные.

— Если ты опустишься достаточно глубоко, я полагаю, так и должно быть. Но теперь они меняют цвет, и каждый цвет красивее предыдущего и заставляет меня забыть о последнем и желать, чтобы они всегда оставались нового цвета.

Я посмотрел на гребень и на переливы цвета, которые он рождал в волосах:

— Тут есть и золото, такое бледное, что оно почти как серебро, как то кольцо, которое ты мне подарила, а еще есть чистое желтое золото, красное золото и даже рыжевато-коричневое золото, цвет твоих волос, когда они мокрые; в первые дни я считал, что твои волосы всегда рыжевато-коричневые.

— Тогда я еще много времени проводила в воде, — задумчиво сказала она.

— Я знаю. А теперь ты ее боишься, даже когда ловишь для нас рыбу. Я вижу, как ты нервничаешь, прежде чем войти, решиться, как говорят люди.

— Я не боюсь утонуть, Рог. Я не могу утонуть, даже если захочу. Иногда я жалею, что не могу.

Хотя я и не слишком умен, но понял, что она имела в виду.

— Ты бы умерла. — Я постарался, чтобы мой голос прозвучал мягко. — Разве это не хуже, чем вернуться к своей прежней жизни в море?

Мы смотрели, как Крайт тянет за носовой фалинь, чтобы тот подтащил баркас поближе к берегу, потом выходит на бушприт, спрыгивает вниз и исчезает среди густых деревьев. Солнце уже опускалось за горы, окутывая реку, ставшую нашим витком, безмолвными пурпурными тенями.

— Он один из них, не так ли? — Саргасс вздохнула и убрала гребень.

— Один из кого?

— Один из тех тварей, что охотятся по ночам, тех, которых я так боялась, когда спала в Матери.

Не зная, что сказать, я промолчал.

— В скалах была пещера, в которой я когда-то играла. Я, наверное, уже говорила тебе.

Я кивнул.

— Я всегда говорила, что буду спать там. — Она снова тихо рассмеялась. — Я всегда была очень храброй в дневное время. Но когда темнота начинала подниматься из глубин, я плыла обратно к Матери так быстро, как только могла, и спала в одном из тех мест, где спала с самого детства. Я знала, как много чудовищ там, в темноте, даже если у меня не было для них названий, и именно сейчас мне пришло в голову, что Крайт — один из них, даже если у меня для него нет никакого имени, только Крайт.

— Понимаю, — сказал я, хотя и не был в этом уверен.

— Он спит весь день, даже больше, чем Бэбби, и почти ничего не ест. А ночью он охотится, и ему приходится есть все, что он ловит, потому что он никогда ничего нам не приносит.

— Иногда приносит, — возразил я.

— Этого маленького крабика. — Она презрительно отмахнулась от крабика. — Мне он кажется человеком, а тебе — нет.

Это застало меня врасплох. Я не знал, что сказать.

— У него две ладони и две руки, и он ходит прямо. Когда бодрствует, он говорит больше, чем мы оба вместе взятые. Так почему ты думаешь, что он не человек?

Я попытался сказать, что считаю Крайта полностью человеком, и что он на самом деле такой же человек, как и мы, — но попытался сделать это без прямой лжи, заикаясь, запинаясь и отступая от только что сделанных утверждений.

— Нет, ты так думаешь, — сказала мне Саргасс.

— Может быть, дело только в том, что он так молод. На самом деле он немного моложе моего сына Сухожилия, и, честно говоря, Саргасс, мой сын Сухожилие и я грызлись друг с другом чаще, чем мне хотелось бы помнить. — Я сглотнул, собираясь с духом, чтобы выложить всю ложь, которую могла потребовать ситуация. — И он выглядит как Сухожилие...

Новый голос — собственный голос Сухожилия — спросил:

— Как я? Кто?

Я так быстро повернул голову, что чуть не сломал себе шею. Сухожилие стоял почти рядом, опасно выпрямившись в одной из маленьких лодочек, сделанных из выдолбленных бревен, которыми пользовались местные жители.

— Крайт, — ответила ему Саргасс так, словно знала его всю свою жизнь.