– Готовиться начнем нынче же, – властно, словно руководил своими бойцами, говорил Федор. – У нас времени – день-два, самое большее – три дня. Из башни тебе единый ход – спущу тебя ночью на кожаном вервии вниз с боевого хода… Чтоб мои молодцы да стрельчишня не углядели – я порадею, в сем деле мне да Богу доверься. В седле усидеть нынче сумеешь ли?

– Сумею! – твердо ответила Марина. – Я все смогу. Только с тобой.

– Нет! – отрезал Федор. – Без меня. Одна. Тебя внизу верный человек ждать будет. Казак Заруцкого твоего покойного. Именем Егор, молодой да удалый – помнишь ли такого?

– Егорка? Бог мой, пан Иезус, Матка Бозка! – вскрикнула Марина. – Да как он тут оказался?

– Не кричи, милая. Не кричи, Марыся. Как оказался – не важно. Важно, что он здесь и он заодно со мною. Ты же мне доверься.

Марина согласно кивнула. Федор стал объяснять дальше.

– Казна у него кой-какая припрятана, станет и лодчонку купить, и коней добрых. Егорка и по воде ловок, и верхом молодец… Одно слово, казак! Рассказал мне он давеча, как вас на Медвежьем острове с Иваном-то Заруцким брали да как атаман ему наказал последней волей своею тебя от всякой беды беречь…

Марина закрыла лицо руками, сжалась в комок на постели, подтянула колени к груди, словно пыталась вжаться в себя, спрятать огромное горе внутри своего маленького тела. Федор осторожно, нежно погладил ее по мягким волосам.

– Ну, не плачь, милая, – прошептал он, – не горюй… Атамана своего вспомнила? Так его смелый дух нам ныне дорогу указывать станет! А скажи… Любила его? А ныне?

– Раньше – любила, а нынче – помню, – ответила Марина. – И вот что я тебе скажу, Феденька. Я дважды отпускала своих мужчин на смерть. Третьего раза не будет. Или ты побежишь со мной, или я остаюсь здесь – будь что будет.

– Здесь и так ясно, что будет, Марыся! – угрюмо промолвил Федор. – Останешься, так меня заменят, иного молодца пришлют. Он тебя тишком-то и удавит или в реке утопит. Или воеводские каты на государевом деле тайно порадеть сумеют.

– Пусть радеют! – отрезала Марина. – Одна я бежать не стану. Только с тобой. Выбирай, рыцарь!

– Не из чего мне выбирать, ясная пани! – с горькой усмешкой сказал Федор. – Тебя первейшие рыцари Литвы да Польши любили и, ежели Бог пошлет тебе спасение, еще полюбят! Зачем я тебе тогда буду? Кто я в сравнении с ними?

– Ты – один такой, – твердо ответила Марина. – Ты – мой последний друг в этой страшной стране. Этого я не забуду на Москве и в Речи Посполитой, на земле и на небесах! Я не уйду без тебя.

– Тогда поклянись мне, Марина, на распятии своем поклянись…

– В чем, Феденька?

– В том, что ты о мести моей стране, и о месте царицы московской забудешь. Навсегда! И имени твоего злого от тебя никто не услышит! Иное себе возьмешь, невинное. Ежели мы счастливо в Речь Посполитую уйдем, то лишь для того, чтобы сынка твоего найти и простою жизнью там жить. Хватит с тебя, нацаревалась!

Марина вскочила, легкими, быстрыми шагами подошла к распятию, висевшему в углу. Опустилась на колени, торжественно сказала:

– Богом клянусь, Теодор, ничего мне больше не надо. Ни славы, ни царства, ни шляхетства, ни даже мести! Только сын мой, ты и родная земля. Все прочее – тлен. Здесь, в башне, поняла, что всего на свете дороже! Наказал меня Господь за гордыню и привел к смирению. Как ребенка – за руку. Через боль, кровь и смуту душевную. На том крест целую.

Она поцеловала крестик, висевший на шее, вопросительно взглянула на Федора. Сотник поднял ее с колен.

– Тогда, Марыся, ты больше не царица московская, – сказал он. – И не высокородная пани Марина Мнишек. Ты – моя суженая перед Богом и людьми, согласна ли?

– Я-то согласна, Феденька. Только по какому обряду мы венчаться будем, если на свободе окажемся? Ты – православный, я – католичка. Ни один священник нас венчать не согласится – ни поп, ни ксендз.

– Как же ты с царем Димитрием Ивановичем венчалась, Марина Юрьевна? – полюбопытствовал Рожнов.

– Димитр был тайный католик, – объяснила Марина. – Но он говорил мне, что все христиане равны перед Богом. Разве не так?

– А ежели так, то я подумаю, Марина. Богу все едино, на каком языке молитвы ему поют, лишь бы по заповедям человеческим жили…

– Поживем и мы так, Теодор. Только это будет уже совсем другая жизнь. Смиренная…

Она произнесла последнее слово с каким-то особенным, проникновенно-нежным выражением вдруг изменившегося лица. Не горделивым было это лицо, а простым и ласковым, трогательно-очаровательным, как у совсем юной девчушки. Марина улыбалась так, как в Самборском замке много лет назад, когда не познала еще беды и печали мира. Да и в лице Федора появилось что-то новое, вольное, легкое, как будто не лежало уже на его плечах ярмо службы государевой – наполовину холопской, наполовину воинской. Он впервые в жизни почувствовал себя свободным, а она ощутила простую, светлую, не отягченную жаждой славы и почестей, весеннюю, сладкую нежность.

Может, и нужно было московской царице, высокородной панне Мнишек, оказаться у края бездны, все потерять, утратить все мирские богатства и почести, чтобы понять главное, единственное, все время от нее ускользавшее?! И этим главным была любовь – не горделивая и властная, как раньше, а простая и смиренная, робкая и сильная, настоянная на нежности и благодарности к последнему другу, дарованному ей Провидением. Раньше судьба владела Мариной, а ныне – только Господь!

* * *

Как и думал Рожнов, Аленка ждала за дверью, прислушивалась. Как только Федор вышел, быстро отскочила в сторону. Потом, словно стрелу, нацелила в Федора вопрошающий взгляд.

– Вот что, Алена Федоровна, – тихо сказал сотник, – ты зайди к Марине Юрьевне. Поговорить ей с тобою надобно.

Алена сначала удивилась, замешкалась, но потом все же решила подчиниться. Не до упрямства сейчас было – видно, Мария Юрьевна что-то важное сказать хочет.

Когда она вошла, Марина мерила шагами оружейную, словно думала на ходу. Но в маленьком помещении и шаги, и мысли выходили не быстрыми, летящими, а томительно-тяжелыми, словно в оковах.

– Феденька наш Зверакович сказал, что ты поговорить со мной хочешь, Мария Юрьевна… – начала Аленка.

– Так, Хелена, нам нужно поговорить… – подтвердила Марина. – Поди сюда, садись.

Они сели рядом на кровать узницы, застланную для теплоты какой-то дерюгой, – грубой, но добротной. Марина взяла Алену за руку и ласково сказала:

– Благодарю тебя, Хелена, душа верная… Сослужила ты мне службу, но нынче пути наши расходятся… Свою жизнь тебе нужно начинать. Без меня.

От обиды Аленка чуть не заплакала, губу закусила, на Марину недовольно взглянула, словно зверек рассерженный.

– Как без вас, Мария Юрьевна? Да что вы такое говорите? Али это сотник наш вас надоумил? Эх, одно слово, Завиракович!