– Отпускаешь, значит?! Добренький, значит?! Помни, я царицу Марину Юрьевну все одно у тебя уведу али помру! От воли своей не отступлюсь…

– Дурак, если не отступишься! – оборвал его Федор. – Сам ничего не свершай, сиди тихо и раны зализывай. Я к тебе после приду. Тайно… Тогда у нас с тобою о Маринке разговор будет.

– Казну отдай, которую забрал! – огрызнулся казачок. – Не твоя!

– И не твоя, – криво усмехнулся сотник. – Я чаю, ты заначку Заруцкого под городом али где еще отрыл? С чего бы еще тебе так вырядиться… Оттуда снова и возьмешь, а эти деньги мне для дела пригодятся. Я их у тебя с боя взял, по-честному.

– Хрен бы ты меня одолел, если б сиволапые толпой не навалились! – захорохорился Егорка совершенно по-мальчишески. Рожнов посмотрел на него потеплевшими глазами: этот отчаянный молодец нравился ему все больше. Хлопнул Егорку по плечу по-приятельски:

– Одолел бы я тебя, казачок Егорка, можешь не сомневаться! Не потому, что я сильнее, а потому, что опытнее, жизнь лучше знаю и все ее прихваты подлые! Так что ты поберегись, на рожон не лезь, и на Рожнова тоже! Я, может быть, о схожем с тобою мыслю.

– Не обманешь… – протянул Егорка, задумчиво всматриваясь в лицо недавнего врага. Он не спрашивал, он утверждал. Как видно, этот молодой боец тоже разбирался в людях, и куда лучше, чем думал Федор. Он подал Егорке руку, и тот, не замедлив, крепко пожал ее, как было заведено у вольных людей.

– Давай, шкандыбай отсюда живее, Егорка! Стрельцов бы на драку не принесло… Да, за углом знахарка, бабка Карбышиха живет, тут ее всяк знает. Заверни, пущай ногу твою посмотрит. На вот, расплатишься. И саблю свою держи. Ловко ты ею машешь, только одной ловкости мало. Ум нужен, дружок. Ну да это дело наживное! Пока что мне доверься – я за двоих подумаю…

В одну из теплых весенних ночей Марине стало тяжело дышать. Как будто кто-то затягивал удавку на шее – медленно, но верно. Она проснулась, вскочила, закашлялась, ощупала горло. Удавки не было. Алена спала тут же, в оружейной, она бы услышала шаги убийц! Нет, никто не приходил. Федор не позволил бы им войти. А если Федор уже получил приказ из Москвы? Если он сейчас сидит над царской грамоткой и тяжело решает, выполнять или нет царскую волю?

Может, что есть силы постучать в дверь, позвать Федора, сказать ему: «Я готова… Помоги мне уйти из этой несчастной жизни. Помоги мне воссоединиться с теми, кого я любила! Убей меня, как приказал царь! Ну, пожалуйста!» Но если Янечек, мальчик родненький, еще жив, если это его шляхтич Белинский взял в сыновья, тогда и она, Марина, должна жить! Непременно должна! И все-таки, почему так трудно дышать? Наверное, Федор уже получил приказ. Сейчас он выбирает между ней и царем Михаилом. Не нужно мешать его выбору! Пусть сам…

Любящие люди слишком часто бывают ясновидцами. Марина действительно угадала. В ту же ночь сотник Рожнов получил государеву грамоту, самую наиважнейшую, запечатанную сразу и большой государевой и воротной печатями. Не конный гонец привез ее, мчась от заставы к заставе, меняя коней, сутками не сходя с седла. Не верный царев стольник доставил ее чинно, с почетом, под охраной стремянных стрельцов или сынов боярских. Неприметный чернец в надвинутом по самые глаза клобуке, мягко ступая в лыковых лапотках, неслышно скользнул мимо дремавших на кремлевском подворье сторожевых стрельцов, пробежал вдоль стены, хоронясь от света смоляных факелов. Он молвил условленное словцо зевавшему у входа в башню дворянскому караулу и был пропущен к сотнику.

Федор быстро поднялся и принял молчаливого монаха, уже не ожидая ничего хорошего. Тот только поклонился и передал сотнику скромный мешочек из потертой кожи, содержавший волю державного отрока, принявшего от Святой, Соборной и Апостольской Церкви помазание на царство.

– Ведаешь ли, что в сем листе? – грозно насупив брови, спросил Федор странного посланца, хотя и так знал: ничего хорошего. Инок только сделал перед своими устами некий запрещающий знак восковым перстом, означавший, очевидно, что доступ в столь глубокие тайны для него закрыт.

– Отчего ты, отец, доставил сию грамотку, а не государев человек? – испытующе посмотрел на монаха Федор. Тот опустил очи долу, смиренно или, скорее, скрытно избежав взгляда.

– Произволением Божьим пути святой церкви нашей короче дорог мирских, – едва слышно молвил он. – Выпусти меня, господин, я свершил свое послушание.

– Дайте иноку припас в дорогу и проводите на двор! – велел Рожнов. – Все ступайте вон, братцы. Грамотку хочу честь, не замедля…

Государь писался большим титулом, занявшим едва ли не больше места, чем все послание. Писано было собственной рукою Михаила Феодоровича – Рожнов сразу узнал размашистый, словно спешивший забрать себе всю ширину листа, от края до края, почерк государя. Его, простого служилого человека, царь величал с отечеством, словно знатного боярина: «верному слуге нашему Федору сыну Зофилактовичу Рожнову». После такого величания никакого добра ждать не приходилось: милость государева всегда полна показного небрежения к «холопьям», «рабам», «ванькам» и «степкам» – дабы ведали тщету земного блага и не заносились! Служба же – чем страшнее, чем тяжелее, тем уважительнее: дабы несли ее с гордостью.

Федором на мгновение овладела крамольная и спасительная мысль: бросить государево письмо в огонь, тотчас, не читая! Похоронить в веселых языках пламени царский приказ, купить отсрочку сей жизни, башенному сидению, исполненному для него добром и теплотой, – хоть на месяц еще, хоть на седмицу единую! Но бросил лишь после того, как прочел. И внимательно следил, как исчезали в корчах чернеющего, сжимающегося, рассыпающегося золой листка роковые строчки:

«Сверши, Федя, так, дабы ворухи Маринки Мнишковой душа, сей же день по посланию, с телом разделена была. Увреждения плоти ея железом и вервием не чини, верши руками. Смертоубийствию да не будет иных видоков. Людишкам коломенским скажи, де, сама померла воруха. Свершивши, ступай ко мне на Москву с молодцами своими, кои будут оделены за изрядную службу четями и наградой. Тебе же, Федя, моя награда в том, что волен будешь от службы, коли не по сердцу тебе станет далее мне служить».

Не по сердцу, великий государь. Прости псу своему. И пес, коли хозяин рвать кого велит, а пес того любит – не рвет. Уходит пес…

Что же сталось с душою твоею, царь-надежа Михаил Федорович? Не ты ли был светел сердцем и милостив? Не тебя ли любил твой верный слуга, твой служилый сотник – и как властителя своего, и как братца малого, младшего? Должно быть, старая злыдня великая старица Марфа да душегубцы-бояре опять уговорили тебя на черное дело! Сначала отдал ты приказ четырехлетнего мальца удавить, а нынче – и мать его, тюремную сиделицу горемычную… Темен ты становишься, Михаил Федорович, наливаешься древней злобой московских царей, крови алчешь…

Вот сам и дави Маринку, великий государь, коли силы да воли в тебе достанет! Только сперва сумей отнять ее у Федьки Рожнова, который тебе, покуда жив, ее не отдаст! Не кат он тебе, царь московский, и не слуга более. Нет твоей воли приказать ему несчастную, израненную птаху, которая так доверчиво спала на его ладони, в кулаке задушить. Лети на волю, пташка! Он, Федор, всякого искусства на государевой службе вдоволь набрался, и коли умел сделать так, чтобы многие пленники от него не бежали, сумеет сделать и так, чтобы убежала одна-единственная узница. Вовремя нашелся у него и сподвижник смелый, казак Егорка. И Аленка, должно быть, пригодится. Выручат они Маринку! Ну, по крайности, попытаются выручить…