Чтобы прочувствовал кожей силу и красоту природы, чтобы любовался плеском волн, звездной россыпью и складывал панораму из отдельных кадров созвездий и гребней волн. Чтобы он тоже ощутил силу прибоя и звенящую тишину неба, которые наполнили отдельные ноты невероятно глубинным, каким-то первобытным, в то же время вечным смыслом.

До конца допеть мне не удалось.

Голос окончательно охрип, когда, подхваченная руками Тимофеева, я прижалась спиной к холодной стене и весело рассмеялась, обвивая руками его шею. Крепко сжимая на весу мои ягодицы, он жадно припал к моим губам в страстном поцелуе.

Мы отключили мысли и не могли насытиться друг другом до утра. А потом до вечера. А потом… ну, сами знаете, как это бывает.

— Вставай на зарядку!

— Бутерброд с колбасой — моя зарядка!

Так началось наше первое утро.

Каждому, кто пытался навязать мне свой образ жизни, приходилось не сладко. И Тимофеев не стал исключением. Я продолжала спать, пока он совершал утреннюю пробежку, дрыхла, пока он готовил завтрак, решал рабочие вопросы с Артемом, дремала в душе и откровенно клевала носом за чашкой кофе.

Не спорю, утренние ласки перед выходом в люди меня определенно разбудили, особенно когда на пол, одна за другой, полетели книги со стеллажа. После каждого толчка, совершаемого моей спиной, сдавался очередной шедевр великих писателей. Сначала не выдержал многотомник Дюма, за ним вслед рухнул Булгаков, вскоре не выдержали нервы и многоуважаемого Толстого: все четыре части «Войны и мира» были сражены силой нашей страсти.

— Скоро в квартире не останется ни одного целого уголка, — задыхаясь, произнес Тимофеев, вдавливая меня в секцию с зарубежными детективами.

— Да, мы почти везде наследили, — рассмеялась я, вставая на ноги и поправляя подол платья.

Нависая надо мной, Лёша продолжал упираться дрожащими руками в полки с книгами. Ему требовалось перевести дух. Убрав с лица взъерошенные волосы, я вновь припала к его взгорячённым губам. Сопротивляться было бесполезно.

Забрав трудовую книжку у Инессы, я весело помахала ей на прощание ручкой. Эта достопочтеннейшая громадина даже выплатила мне расчетные! Еще бы. Видок у моего спутника был такой, знаете, говорящий, что если он вдруг встретит в темном переулке Конора Макгрегора, то и ему не сдобровать. Чего стоят только брови Тимофеева, в гневе сведенные на переносице! Мурашки по коже!

Полдня я провела в офисе агентства. Перезнакомилась почти со всеми сотрудниками, пока угощалась тортиками в честь восемнадцатилетия Артема. Лёша мало участвовал в застолье, сосредоточенно решая дела, накопившиеся за время его вынужденного отсутствия. И мне нравилось наблюдать, как серьезен и строг он бывает, когда пытается анализировать рабочие моменты или общается с подчиненными, раскачиваясь в кресле с карандашом в руке. Впервые в жизни я могла гордиться своим мужчиной.

В обед он уговорил меня съездить к отцу. Сообщили, что он совсем плох. Я совершенно не представляла, как нужно вести себя во время этой встречи. Но Тимофеев крепко держал меня за руку и постоянно тянул за собой.

Палата была древней, стены в ней обшарпанными, давно нуждавшимися в ремонте. И даже стул был ровно таким же, как в палате Сени, скособоченным и скрипучим. Я прошла и присела на краешек, не осмеливаясь даже взглянуть на лежащего в постели больного.

— Привет, Иван Макарыч, — добродушно воскликнул Тимофеев, пожал его дряблую руку и отошел.

Отец немного приподнялся и вопросительно поглядел на меня. Его седые волосы были редкими, тонкими и торчали во все стороны. Лоб и носогубные складки были испещрены глубокими морщинами.

Я следила за тем, как меняется выражение его лица. Губы старика задрожали, в его тусклых зеленых глазах блеснули слезы. Он узнал меня.

Не знаю, довелось ли ему видеть фотографии меня в зрелом возрасте. Или нет. Да это и не важно. Я видела в нем свои черты лица. Те же глаза, губы, нос как у Сеньки. Его же упрямый подбородок.

Отец протянул мне трясущуюся руку. В его взгляде было столько тоски и мольбы, что, поколебавшись недолго, я робко накрыла её своей ладонью. Его пальцы были грубыми и обветренными. Он тяжело вздохнул.

— Привет, — дрожащим голосом произнесла я.

— Сашенька, — прошептал старик, и по его щеке скатилась одинокая слеза.

Я кивнула, чувствуя, что слова встали в горле комом, и почувствовала, как сильные руки Тимофеева легли на мои плечи. Он поддерживал меня в столь трудную минуту. И я ощутила безмерную к нему благодарность за то, что эта встреча всё-таки состоялась.

— Я так виноват, — затрясся отец.

— Не нужно, — попыталась его успокоить я, похлопав по руке. — Береги силы.

— Умираю, — хрипло просипел он, — ничего не сделав для тебя.

В его глазах я прочитала глубокое раскаяние. Этот человек сам разрушил свою семью, сломал психику детям, покалечил жену. Но, даже имея такой багаж за спиной, он имел право надеяться на прощение. И я поняла, что в моей душе нет злобы, нет неприязни, нет ненависти к нему.

— Как же ничего, сделал, — выдохнула я и погладила руку Тимофеева, лежащую на моем плече.

Глаза отца удивленно округлились. С трудом управляя шеей, он повернул голову в сторону сыщика. Я тоже не упустила момент, чтобы обернуться назад и взглянуть на любимого.

Лицо Тимофеева ничего не выражало. Я догадалась, что он не мог слышать мои слова, и улыбнулась. Он растерянно пожал плечами в ответ на сверлящий взгляд старика.

— Ты ему сразу понравилась, — прокашлявшись, сказал отец. — Еще тогда, полгода назад, когда я попросил его найти тебя.

Я снова обернулась назад, вытаращив глаза. Лёша виновато сжал губы и погладил меня по плечу.

В палату зашла высокая, стройная медсестра. Мы покорно ждали, когда она выполнит все необходимые манипуляции с пациентом. Закончив, она удалилась.

Отец повернулся к нам и продолжил:

— Ты была такая красивая… на тех фотографиях из книжного магазина, который Алексей принес мне. Я даже отважился позвонить тебе тогда в первый раз.

— Спасибо.

Он долго рассказывал нам про свою жизнь, про то, какой была я в детстве. Услышали мы и про Арсения, и про его успехи в спорте. Только ни отец, ни я никак не могли понять, отчего и почему в нашей жизни произошел перелом. Могла ли опухоль стать причиной изменения его поведения? Или все же неспособность пережить неприятности с работой заставила его так жестоко выплескивать свой негатив на родных? Может быть, отсутствие моральной поддержки от матери? Ни к чему было гадать. Мы все равно не узнали бы ответа.

Потом пришел врач, осмотрел его и строгим тоном предупредил, что отцу остались считаные часы. Я вытерла слезы и спросила папу, чего бы ему хотелось сейчас больше всего. Почти беззвучно, тихо мне на ушко, он ответил, что не прочь выкурить свою последнюю сигарету. Такие папиросы, что производились еще до моего рождения, продавались в одном магазине города. Он бессильно закрыл глаза, и я почувствовала, что обязана исполнить последнее его желание.