Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Поздно, милая! – Жарко прошептал он, силой раздвигая её бёдра. – Я уже не остановлюсь!
Ингрид зажмурилась и заскулила отчаянно, когда он овладел ею. «Значит, правда: девственница!» – Неизвестно, почему, обрадовался Гарет, и это была последняя осознанная мысль, после чего он отдался наслаждению на всю катушку.
– Как ты себя чувствуешь? – Спросил не без смущения и некоторой тревоги, когда всё кончилось, и он приподнялся над нею на локтях. – Больно?
– Немножко. – Прерывисто ответила она. – Но это же нормально. Меня предупреждали… Что в первый раз это больно, а потом – нет. Простите, что сопротивлялась. Это невольно. Я больше не буду.
– Вино будешь?
– Да.
Гарет встал, налил себе и ей вина, поставил на пол чашу с фруктами и блюдо с печеньем:
– Угощайся.
Ингрид первым делом жадно выпила вино: у неё пересохло в горле. Всё оказалось не так, как она представляла, но не так страшно, как она боялась. Дядя, предупреждая её, как следует себя вести и что будет, как всякий мужчина, сгустил краски, и Ингрид была уверена, что будет корчиться от боли в луже крови. В паху немного жгло и было мокро, но и только; гораздо больше её потрясло мужское тело и всё, что оно делало с нею. И вот ради этих нескольких минут мужчины готовы платить?.. Вино проникло в кровь, и Ингрид почувствовала себя лучше и увереннее: всё позади, и слава Богу! Осторожно посмотрела на Гарета, не решаясь взглянуть в глаза, только на тело. Какой огромный! Ингрид жила в семье пьяниц и насмотрелась всякого, но голый дядя казался уродливым и жалким, а этот… Девушка впервые видела такие мускулы, такой живот, такую грудь… И никаких волос, при виде которых её всегда тошнило.
– Ешь печенье, не стесняйся. – Гарет приподнял её лицо, разглядывая её. – Ты как мотылёк-подёнка. Тонкая, глазастая. Признайся, только честно, это дядя приказал тебе?
Ингрид густо покраснела. Дядя не просто приказал, он ясно дал ей понять, что её ждёт, если она не согласится лечь с тем, кто за неё заплатит. В глубине души девушка надеялась, что мужчина, которому она достанется, захочет сделать её своей содержанкой, и заберёт к себе, потому, что жизнь у дяди была кошмаром для неё. Лесничий графа Валенского был дворянином из очень хорошего рода; если бы не пагубная страсть, он занимал бы высокое положение в местном обществе. После смерти жены, которая погибла из-за его пьянки: упала зимой недалеко от замка, сломала ногу и не смогла доползти до дома, замёрзла, в то время как её муж валялся пьяный, – Дитишем запил по-чёрному, окончательно уйдя в разнос, и в короткое время пропил всё приданое жены и собственные деньги. Он был очень хорошим лесником, и существовал за счёт этого, поставляя мясо в замок, но о прошлом блеске и достатке давно уже нечего было и думать. Его сын, который остался без матери в два года, унаследовал отцовскую страсть, и в двадцать лет был уже конченым пьяницей и абсолютно безбашенным подонком. А кем ему ещё было быть, если от лесника бежали все более-менее приличные служанки, и мальчика воспитывали случайные шлюхи? От природы вялый и слабохарактерный, он не имел даже того стержня, что был у его отца, и пил, играл в кости и предавался самым гнусным извращениям, какие мог придумать его скудный ум. Отец не раз отнимал у него Ингрид, не от любви – из надежды заработать на её девственности. Девочка была дочерью его младшей сестры. У соседа-графа был сын-полукровка, от какой-то эльфы Элодис, которую рыцарь очень любил, и любил сына от неё. Мальчик родился и вырос до эдикта, и отец усыновил его официально, завещал ему замок, сделал рыцарем… Эдвард Руни женился на Ингрид Дитишем буквально за несколько месяцев до этого злосчастного эдикта; после эдикта соседи устроили в его замке погром. Эдвард был убит, но Ингрид сбежала к брату. Она была на восьмом месяце беременности; потрясение привело к преждевременным родам и смерти. Дитишем оставил девочку, и старая служанка выкормила её козьим молоком, забрав к себе в деревню, подальше от охотничьего замка. Первые шесть лет своей жизни Ингрид провела довольно мирно; но после смерти няни дядя забрал её к себе, без особой охоты, и превратил ненужную девочку в служанку – других-то всё равно не было. Ингрид приходилось убирать после попоек, прислуживать во время пьяных оргий, мыть заблёванные камни пола, скоблить изгаженные столы и стулья, и терпеть многое такое, чего не только маленькие девочки, но и взрослые женщины не должны не то, что терпеть, но даже видеть. Дядя не скрывал, что она ему совершенно не нужна; часто бил её, кормил объедками, и постоянно корил за то, что она, кватронка, навлекает на него ненужные беды. Какие, Ингрид не знала, но верила и терпела. Когда ей исполнилось пятнадцать, дядя решил, что пора получить «хоть шерсти клок с паршивой овцы», и начал вывозить её на пиры и собрания дворян и рыцарей в надежде сорвать куш. Как бы там ни было, а она была дворянкой, дочерью и племянницей рыцарей, и совративший её обязан был заплатить её семье отступное. Только приманка была не ахти – девушка, дурно одетая и невзрачная, никого особо не привлекала, а больше всего отталкивал её дядя – связываться с Дитишемом никто не хотел. К тому же, зная условия в доме лесника, никто не верил, что девушка ещё девственница, считали, что она уже прошла и огонь, и воду, и всё прочее. Его попытки подсунуть племянницу под кого-нибудь побогаче быстро стали местным анекдотом, как и сама Ингрид. Надо ли говорить, что девушка это прекрасно видела и понимала всё?..
Она могла это сказать Гарету; но, как все, кого начинают бить с раннего детства, Ингрид была патологической лгуньей. Ложь бывает единственной защитой того, кто беззащитен и бесправен, и Ингрид до того привыкла лгать, что уже не отличала ложь от правды и не понимала, где ложь необходима, а где опасна или излишня. Понимая, что Гарет – слишком высокого полёта птица, чтобы рассчитывать на него, Ингрид, тем не менее,
