Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он дождался, когда ее порыв схлынет, ненавязчиво освободился от объятий, чуть отстранился, встал. Выдвинул ящик в столе, достал сигареты, там же была новая зажигалка. Он в последнее время вновь начал покуривать. Распечатал пачку, закурил прямо здесь же. Ирина смотрела на него заплаканными и в то же время полными надежд глазами, вытянувшись, внимая каждому его движению и звуку. Он поискал глазами пепельницу, которой в спальне быть не могло, и, не найдя ничего подходящего, поднялся, отодвинул штору от окна и стряхнул едва наметившееся пепельное навершие в горшок с тощим лимонным деревцем.
— А что ты меня успокаиваешь? — тихо сказал он, все так же стоя спиной к ней. — Ты думаешь, я пойду виниться?.. — Чуть обернулся, замолчал на некоторое время, немного искоса глядя на нее. Она тоже молчала. А он продолжил даже будто бы с наметившимися в голосе циничными нотками: — Если я за столько времени не пошел виниться и виду не показал, так что даже ты ни о чем не догадалась, то почему ты думаешь, что я пойду виниться теперь? — Он помолчал, зло ухмыльнулся и процедил уже, кажется, с ненавистью: — Это к кому же идти виниться? К псам? Дать им лишний повод поглумиться?.. Они-то здесь при чем?
И опять замолчал, хотя она видела, что его уже словно рвет на части, что ему теперь хочется говорить и говорить и даже кричать, он стал говорить зажато, с тем же ядом:
— Только больная фантазия могла придумать, чтобы человек, сделавший полезное дело, уничтоживший мелкую мразь, побежал виниться… Ишь, что придумал — эпилептик припадочный!.. Да я ни одному его слову не верю!.. В конце концов, если уж виниться, то перед людьми, а не перед собаками. Вот перед тобой винюсь — разве этого мало?!.
Она молчала, пугаясь его. Он придвинул стул к столу, сел, пусто глядя в темный монитор компьютера, видя там свое искаженное отражение.
— Уж что-что… Не было бы у меня оправдания, я его обязательно придумал бы. Человек всегда извернется и обязательно придумает себе оправдание… Да вот ты сейчас что мне предлагала? Монастыри объехать… — Он усмехнулся. — Я даже в какую-то секунду подумал: точно, надо объехать… Вот так, человек ужом вывернется, а все равно оправдает самого себя абсолютно в чем угодно.
— А я разве виню тебя? — сказала она, не думая спорить. Но он повысил голос, словно она возражала:
— Нет, постой, давай разберемся. Что я сделал?.. Что я сделал?!
— Пожалуйста, не говори так громко…
Он же не думал понижать голос:
— Пристрелил крохотную гниду. Да, хотел пристрелить большую гниду, но пристрелил никчемную шестерку, холуя. Что здесь плохого, разве не святое это дело? Здесь даже не месть! Нет, никакая не месть… Здесь одна голая идея!
— Тише, пожалуйста, Игорь.
— Да, одна голая идея! Потому что я рассуждал как… Я рассуждал, что если не я, то больше некому. Потому что надо было как-то начинать очищаться. Потому что уже не было у меня никакого терпения, и надо было что-то делать! — Он замолчал, несколько раз глубоко затянулся и выпустил дым в свое отражение. Заговорил тише, размереннее: — Я вот все думаю… Вот они придумали: святая Русь. И кто придумал! Вурдалаки придумали! А я, как дурак, думал: правда ведь, какое великое вселенское явление: Святая Русь. Сколько смысла — да?.. Где-то прочитал: нельзя сказать святая Америка, а святая Русь — можно. Или попробуй скажи: святой Китай. Святой Гондурас еще… Смешно, да?.. А святая Русь — можно сказать. Ах, как хорошо, как красиво… Думал: есть еще, несмотря ни на что, у нас надежда. А потом как пронзит: вот именно это и есть идиотизм! Разве нет? — Повернулся к Ирине, хотя та по-прежнему молчала, скованная испугом, не совсем понимая его. — Нет никакой святой Руси. И не было ее никогда. Всегда-то вера ее была какая-то страшненькая, с кровушкой. А на самом деле, народ-то — безбожник!.. А народ-безбожник — уже не народ. Агломерация, скопление мещан без права на человеческий голос, с одним только правом превращаться в толстые куски ходячего фарша… Нет в помине никакой Руси. Но что тогда есть? Есть Российская, мать ее, федерация! Этим все сказано. А значит, нет никаких русских, и нет никаких татар, и нет евреев, калмыков, чукчей. А есть россияне. Россиянский, мать его, каганат. А раз так, то всех ждет заслуженный хазарский исход! А раз так, куда я должен пойти виниться? Перед кем виниться? Перед теми, которых я начал отстреливать? И дай бог, не последний…
Он опять замолчал, затянулся истово, сильно щурясь.
— Я ничуть не лучше других. Но я также не считаю себя хуже других. Плоть от плоти моего народа. Такой же русский, или, может быть, цыган, или еврей — я и сам не знаю. Но это ровным счетом ни-че-го не значит! Россиянин — одним словом… Злобный, как хорек… — Он замер на некоторое время, поник над столом, задумавшись, и вновь заговорил тихо: — Помнишь, какие мы были поначалу, когда только познакомились? Я совсем другой был… А помнишь, родился Сашок, и я говорил, что не надо игрушечного оружия ребенку, не надо насаждать эту дрянь, а надо, чтобы человек рос в гармонии с миром? А потом… Не мог же я сам из себя так озлобиться… А значит, это зараза, инфекция… Почему в таком случае я должен себя винить, а не тех, кто подверг меня заражению?.. Что ты так смотришь?.. Колени пооботрем в монастырях, и все пройдет!.. А плевать!.. Помню, мне газетка попалась, извини, в конторском туалете. Ты же знаешь, если я просматриваю газеты, то только в сортире. А тут попалась помойная понесушка, какой-то там «продажный комсомолец». Что-то мелькнуло на странице, я взял и стал просматривать.
