Гуревич что-то бормотал. Колесо сказало Васе:

«Что поделаешь. Одни несчастья от этой слабой половины человечества… Вот и Мика твоя обещала, а не приехала. Таковы женщины…»

«Само ты женщина! Помолчало бы!» — в сердцах огрызнулся Вася. Колесо глухо умолкло. Ясное дело, обиделось. Но Васе было сейчас не до него. Он погрузился в горестные мысли, как в серую муть. Вернее, даже не мысли, а просто в ощущение. И с этим ощущением задремал.

Проснулся Вася от голосов родителей.

«Опять спорят, что ли? Или только собираются?»

Мама громко сказала за ширмой:

— Вася, ты дома?

Неужели не видит, что его кроссовки у порога?

— Дома, конечно…

— Ты обедал?

— Обедал, конечно…

— Ты не можешь разговаривать без этого «конечно»?

— Могу, конечно…

Мама пришла за ширму.

— А почему лежишь?

— Устал, вот и лежу. Нельзя, что ли?

— Ты в последнее время стал колючим, как… не знаю кто. Что с тобой?

— Начинается переходный возраст, — буркнул Вася в подушку.

— Тебе до этого возраста еще как до Луны.

Вася сразу вспомнил сказку про Окки-люма, который убежал на Луну. Может, и ему убежать? Колесо, будто услыхало Васины мысли, слегка толкнуло его в бок: я, мол, больше не сержусь. Вася погладил шину и сказал маме:

— Недавно говорила, что этот возраст на пороге, а сейчас — как до Луны. Луна и порог это разве одно и то же? Тебя не поймешь.

— Олег, ты слышишь, как он разговаривает? Может быть, ты все-таки поговоришь с ним, как полагается настоящему отцу? Пока переходный возраст в самом деле не наступил!

Было слышно, как папа зашелестел газетой (наверняка «Спортивным бюллетенем»).

— Ну, конечно!.. Василий, в самом деле! Что с тобой?.. Послушай, а может быть, ты влюбился?

— Конечно! — сумрачно возликовал Вася. — Седьмой раз за это лето! А завтра будет десятый!

— Вот-вот! Слушай, слушай! Он уже и тебя ни в грош не ставит!.. Нет, ну куда это годится! Парню десятый год, а ты еще ни разу не взгрел его по всем правилам!

— Видимо, скоро придется, — пообещал папа. Без всякой, впрочем, убежденности.

— Какой мне десятый год! — тихонько взвыл Вася. — Прямо тошно слушать! Мне только-только исполнилось девять!

— Раз исполнилось, значит уже десятый, — неколебимо заявила мама.

— О-о!.. Папа, ну скажи хоть ты!

— М-да… В этой формулировке, касаемой исчисления времени, есть некоторая натяжка.

— Вот как? — стеклянным голосом спросила мама. — Могу я узнать, какая?

Папе бы проявить благоразумие, но он не удержался:

— Это как один пьяница утверждал: «Послезавтра будет уже третий день, как я не брал в рот ничего спиртного»…

Мама шагнула от Васи за ширму, в комнату. К папе.

— Я, — сказала мама, — никогда, — сказала мама, — не имела дела, — сказала мама, — с компаниями пьяниц. У нас в Аптекоуправлении работают исключительно порядочные и трезвые люди. В отличие от некоторых институтов, где постоянные юбилеи и презентации с шампанским и коньяком. И кроме того, рассуждать о пьяницах при ребенке… это… верх морального падения!

— Но, Яночка, падение не может быть направлено вверх…

«Началось», — уныло подумал Вася. Но в этот миг репродуктор Гуревич во всю мощь грянул стоголосым мужским хором:

Мама и папа бок о бок влетели за ширму.

— Что здесь такое!

— Это не я. Это он… — Вася с беззаботным видом показал на Гуревича. А тот надрывался.

— Выключи немедленно! — велел папа.

— Он выключен.

— Что ты морочишь голову! — Папа схватил шнур. Штепсель заболтался в воздухе. А динамик содрогался. Мама прижала к ушам ладони.

Папа моргал. И старался перекричать песню:

— Почему он играет?! Там кассета?!

— Папа, ну что ты говоришь! Когда его сделали, кассет на свете не было!.. Гуревич, будьте добры, пойте потише.

Тот запел приглушенно, словно уличный репродуктор на далекой площади.

— Сумасшедший дом, — сказала мама. — Если эта труба будет так орать, я выкину ее на помойку.

— Тогда я тоже пойду жить на помойку. Вместе с ним и с Колесом.

— Пожалуйста, — ледяным тоном разрешила мама. — Если помойка тебе дороже, чем родной дом.

— Там хоть никто не ругается…

Мама посмотрела на папу. «Видишь, какое сокровище растет!» — говорил ее взгляд. И они пошли на кухню, чтобы обсудить неотложные вопросы Васиного воспитания, а потом снова поругаться.

Вася лег на спину и стал смотреть в потолок.

«Ну, почему все так плохо?» — думал Вася. — А может, правда сбежать? Не на помойку, а, скажем, на дачу к Мике. Или на пароход». Он понимал, что долго не выдержит, заскучает по маме и папе, какие бы они ни были. Но, может быть, за время его бегства они образумятся и станут миролюбивее?

Да, грустно все это было… И музыка, которую сейчас играл Гуревич, была грустная. Тихие скрипки выводили мелодию, от которой щипало в глазах. Вася словно увидел перед собой медленное движение смычков над коричневым лаком инструментов… Но скоро скрипки примолкли. Послышались трубы. Они начали какой-то знакомый марш.

Колесо ткнулось в бок:

«Узнаёшь музыку? Это марш Дунаевского из кинофильма „Цирк“!»

«Ну и что?»

«Это любимая мелодия Гуревича!»

«Ну и что?»

«Что, что! Не прозевай момент!.. Надень майку со звездами. Она самая подходящая…»

«Для чего подходящая?»

«Делай, что говорят!»

Вася устал спорить. Пожал плечами, скинул застиранную рубашку «сафари», сдернул со спинки стула белую с зелеными звездами футболку. Тоже полинялую, но все еще красивую. Набросил через голову и снова лег на спину. Вот, мол, я выполнил твой каприз. Что дальше.

Дальше… музыка стала громче. Но была она не резкой, а мягко обнимающей. Репродуктор над головой у Васи стал расти, наклоняться горизонтально. Скоро он сделался большим, как зонт. И еще больше, и еще. Вася следил за всем этим почти без удивления. То, что происходило, было похоже на случай с картиной «Незнакомый город».

Значит, опять что-то случится? По правде говоря, не очень-то хотелось. Больше хотелось спать. Но сопротивляться наваждению было лень. И Вася смотрел, как растущий черный купол все расширяется и уходит вверх. Он перестал быть черным, под ним засияли лампы, заблестели никелем всякие висячие перекладины. Потом все пространство коротко прозвенело, встряхнулось. Вася вздрогнул и увидел себя в гуще цирковых зрителей. На твердом сиденье в середине дощатых рядов, кольцами опоясавших ярко-желтую арену. С колесом на коленях.