Пролистав в конец (задержался на стихотворении под названием «Элегия», прочел две строки и торопливо пролистнул дальше), пережил знакомое ощущение: на странице, где уже писал, прислушиваясь к ритму внутреннего голоса, попытался было распялить внутренний гомон…

Обрушилось болью – боль и была; живот стянуло узлом, выпихнуло из легких весь воздух, и он закачался на табурете, хватаясь за стойку. Огляделся (только с закрытыми глазами), заглатывая по чуть-чуть. Все нутряное видение опустело пред образами славы, неизбежными и невыразимо сладкими, и он сидел, лыбясь и раззявив рот, тяжело дыша, вдавив пальцы в бумагу. Разодрал веки, иллюзорно запечатанные, и посмотрел на тетрадь. Взял ручку и торопливо записал две строки, а потом застрял на неявленном существительном. Перечитал – и его затрясло, и он принялся механически вычеркивать слова, пока не нащупал ниточку смысла от звука к образу; не хотелось чувствовать цепи. Они перечеркивали его и жгли.

Приносили боль – и никакого болеутоления.

И ошибочно нарекали ее чем-то иным.

Он записал другие слова (не вполне даже узнав последние пять), и тут мускулы спины опять резануло серпом, живот заколотился о край стойки, а внутри глазных шаров приключилась какая-то ужасная сияющая слепота.

Эти женщины, подумал он, эти мужчины, что прочтут меня через сотню лет, – они… но никакой предикат не закрепил фантазии. Он потряс головой и задохнулся. Ловя ртом воздух, попытался перечесть, что написал, и почувствовал, как рука поползла перечеркивать банальности, что высасывали всю энергию: «…рыть…». Вот тебе слово (глагол!), и он смотрел, как те, что стоят с флангов, вдруг забирают у слова остроту и оно теряет всю свою убийственную силу, становится дряблым и архаичным. Пиши; он шевельнул рукой (когда будешь переписывать, помни, постарался запомнить он, что эти закорючки – буквы «…тр…»), и нацарапал буквы, что приближались к звукам, которые грызли корень языка. «Оыннн…» – вот какой звук рвался из носа.

Однажды я… на сей раз принесло свет; и страх в парке, воспоминания обо всех страхах, что марали и марали, точно время, точно грязь, стирали и страницу, и ручку, и стойку. Сердце колотилось, из носа текло; нос он вытер, попытался перечитать. Это что за каракули, с которыми слово между «…причина…» и «…боль…» не поддается расшифровке?

Ручка выскользнула, покатилась по стойке и упала. Он услышал, но продолжал хлопать глазами над своими загогулинами. Взял тетрадь, на ощупь закрыл обложку, и пол, ударив по ногам, швырнул его вперед.

– Мистер Новик!..

Новик, стоявший возле кабинки, обернулся:

– …да? – Лицо у него стало странное.

– Слушайте, заберите. – Шкедт сунул ему тетрадь. – Заберите сразу.

Новик взял ее, когда Шкедт отпустил.

– Ну, хорошо…

– Заберите, – повторил Шкедт. – Я закончил… – Он заметил, с каким трудом дышит. – В смысле, мне кажется, я уже закончил… поэтому, – (Тэк на диванчике поднял голову), – вы заберите с собой. Сразу.

Новик кивнул:

– Хорошо. – После краткой паузы поджал губы: – Что ж, Пол. Рад был повидаться. Я и надеялся, что ты опять появишься. Заходи поскорее, пока я не уехал. Было очень приятно с тобой беседовать. Наши разговоры открыли мне глаза. Ты многое мне рассказал, многое показал – и в городе, и в стране. Беллона очень гостеприимна. – Он кивнул Тэку: – Рад был познакомиться. – Еще разок глянул на Шкедта, а тот сообразил, что во взгляде этом была тревога, лишь когда Новик с тетрадью под мышкой уже уходил прочь.

Тэк ладонью похлопал по диванчику.

Шкедт сел; на полпути ноги подогнулись, и он упал.

– Ну-ка шкету еще один горячий бренди! – заорал Тэк так громко, что люди заоборачивались. В ответ на гримасу Фенстера Тэк лишь потряс гримасничающей башкой: – Он в норме. Тяжелый выдался день. Ты нормально, шкет?

Шкедт сглотнул, и ему в самом деле немного полегчало. Он отер лоб (влажный) и кивнул.

– Так я о чем? – продолжал Тэк, а блондинистые руки с чернильными леопардами поставили перед Шкедтом дымящийся стакан. – Я считаю, это вопрос о душе. – Он оглядел Фенстера поверх сведенных кулаков, возвращаясь к прерванному разговору. – По сути дела, душа у меня черная.

Фенстер отвел глаза от удаляющегося за дверь Новика:

– Ась?

– У меня черная душа, – повторил Тэк. – Черную душу знаешь?

– Да, черную душу я знаю. И хер там у тебя, а не черная душа.

Тэк покачал головой:

– Ты, видимо, не понимаешь…

– Тебе не светит черная душа, – сказал Фенстер. – Я черный. Ты белый. Черная душа тебе не светит. Я сказал.

Люфер опять потряс головой:

– Ведешь ты себя в основном вполне по-белому.

– Страшно, что я так хорошо вас изображаю? – Фенстер взял свое пиво, снова поставил на стол. – С чего вдруг белым мужикам так охота быть…

– Мне неохота быть черным.

– …Откуда у тебя взяться черной душе?

– Отчужденность. Вообще гейская тема, например.

– То есть рухнул в койку – и на́ тебе пропуск в целые области культуры и искусства, – парировал Фенстер. – А если ты черный, тебя автоматически от них отрезает – разве что очень ухищряться, чтоб просочиться в дверь. – Фенстер втянул воздух сквозь зубы. – Если ты педик, это не делает тебя черным!

Тэк сложил руки на столе, одну на другую:

– Ладно, пусть…

– Вы, – возвестил Фенстер отчасти капитулировавшему Люферу, – триста лет черной души не желали. Что вдруг приключилось такое за последние пятнадцать – с чего вы взяли, будто ее теперь можно себе поиметь?

– Ёпта. – Тэк растопырил пальцы. – Вы у меня забираете, что в голову взбредет, – идеи, повадки, собственность и деньги. А я у вас, значит, ничего не бери?

– Ты смеешь, – сощурился Фенстер, – высказывать мне удивление, или негодование, или обиду (заметь, гнева я не упомянул), поскольку ровно это мы и наблюдаем. Вот потому у тебя и нет никакой черной души. – Он вскочил – красный воротник открыл темную ключицу – и погрозил Тэку пальцем: – Ты поживи так десять поколений, а потом приходи просить у меня черной души. – Палец с бледным ногтем на темной коже проткнул воздух. – Получишь черную душу, когда я скажу, что тебе ее можно! А теперь отвали! Мне отлить надо! – И он отошел от кабинки.

Шкедт сидел – кончики пальцев зудели, колени где-то очень далеко, разум до того нараспашку, что чудится, будто каждый тезис в этой перебранке обращен и / или имеет отношение к нему. Он сидел, пытаясь соединить их воедино, а смыслы стекали со скрижалей памяти. Тэк, крякнув, развернулся к Шкедту и одним пальцем дернул вниз козырек кепки.

– У меня такое чувство, – и Тэк размашисто кивнул, – что в неустанной битве за белое господство я снова потерпел поражение. – И скривился. – Он, вообще-то, между прочим, хороший человек. Ты давай пей. Шкет, я за тебя волнуюсь. Ты как себя чувствуешь?