дышать, появилась какая-то странная тошнота, стал плеваться с кровью. Еле домой добрались. Но на кресле и после рюмки портвейна отошло. По-видимому – «первый звонок», которому я по существу очень рад. Хотелось бы умереть совсем нежданно-негаданно, во время работы.

Здесь на стене «Меланхолия» в синем обрамлении, радио: Бах, Гайдн, клавесин, Лоэнгрин. Тишина и ноябрьские элегические, печальные сумерки.

Сегодня день рождения Николая. Tempi passati[389]. Пресня. Коммерческое училище. Пирожные у Савостьянова и мама, смерть которой казалась немыслимым событием. Все прошло, и прошлого нет.

4 декабря 1949

…все больше углубляется и вживается чувство распада «я». Вместо него какое-то фрагментарное скопление вещества, отзывающееся на окружающее, чувствующее и «сознающее» его. В результате этого «сознания» посредством какого-то непонятного механизма действую на мир, «изменяю» его. Отчетливое чувство космичности сознания хотя бы в элементарных формах. От «я» почти ничего не остается.

5 декабря 1949

Белая комната, синяя меланхолия, синяя скатерть. Радио выкрикивает из Парижа всякие новости, которые завтра потеряют всякий смысл.

11 декабря 1949

Все дни мокрый снег, больная голова и настроение собирающегося направиться на тот свет.

‹…› Творческой работы никакой. Остающиеся часы – клевание носом и читание детективных романов. Странно представить себя президентом Академии. Какая-то ломовая лошадь, выполняющая тяжелую, неприятную работу. Лошадь эта может скоро свалиться просто от усталости и непосильной работы.

‹…› ходил по пустынному участку, в котором так мало снега, с щенком, глядел на серое небо и дышал немного морозным воздухом.

18 декабря 1949

‹…› утром в эту жуткую декабрьскую утреннюю темноту автоматически встаю, автоматически одеваюсь, умываюсь, ем – все с полной апатией. Машина. Затем книги, чужие мысли, отвлекающие (тоже род автоматики) и так мало инициативного, своего. Кругом: Puppenspiel[390], тоже автоматика. Где люди с большим сознанием, перспективой и волей?

Почему-то по-прежнему тянут старые книги, старые картины, во сне самое приятное сны – антикварные, копанье в старых книгах и поиски забытых Леонардо. Но ничего, ничего в этой старине нет, поиски разрешения загадок тщетные. Загадок нет. «Загадки нет и не было у ней».

Хотелось бы в последние годы жизни разгадать в природе что-то большое, чего другие не замечали. Но – нет. И так пусто, тупо и безотрадно.

‹…› Хочется в летний солнечный лес, под дуб или березу, в тишину и в единение с природой. Земля еси и в землю отыдеши.

25 декабря 1949

Неотвязное: понимание полной условности, скоротечности «я» и сознания. Слова, люди, понятия, горе и радости – все зависит от «системы координат», которые меняются, бегут, летят. ‹…›

Вот в таком настроении приходится говорить с людьми на условном людском языке, будто бы глядя сверху вниз. Не начало ли это сумасшествия?

По пустому дому (Олюшка в Ленинграде) ходит Вера Павловна, совершенно потерявшая память. Жалкие остатки «я», неужели это должно оставаться и кому-нибудь нужно, чтобы оставалось бессмертным?

30 декабря 1949

…грустно и тревожно. А по комнатам бегает маленький Сережа, которому нет еще двух лет. Хороший, умненький мальчик, просыпающееся сознание. Новая шутка природы.

31 декабря 1949

…жизнь проходит. Это хорошо. Выполнение какой-то тяжелой обязанности. С каждым уходящим годом ближе к концу, к какому-то странному отдыху, вечному, состоянию материи без души.

1950

1 января 1950

Еле просветляется питерская зимняя тьма. В тесном кабинетике, стиснутый моими книгами, которые давно не имею никакой возможности читать. На шкафу с оттисками золоченый Коллеони. На столе бронзовый Калиостро. На стенах римские акварели, восковые Ньютон и Франклин, символическая картинка Афанасьева. Один в зеленом старом кресле.

На белом свете в сущности исторический ураган. Меняется все, радикально и бесповоротно. ‹…› …диалектический вихрь сбивает с ног, теряется твердая «система отсчета». Без опоры.

Хочется хорошего творчества, но нет ни времени, ни сил, нет уверенности в себе. Знаю, что не похож на других, и часто вижу и понимаю то, чего не видят и не понимают другие. Но использовал это мало. В долгу перед Природой. Поэтому на душе грустная меланхолия.

8 января 1950

Трещат наконец морозы, которых не было уже года три. Тридцать градусов и ниже. В Москве из входных дверей метро выбиваются клубы конденсированного пара, похожие на дым пожара. Такой же «пар» стоит над Москвой-рекой. Здесь крепкий трескучий, скрипящий снег, заячьи следы, холодное небо ‹…›

На день здесь, в снежном оазисе и в теплой даче, с «Меланхолией» и «Фаустом» на стене с хорошо слышимым радио. Но только на день. Завтра – опять дерганье, каждую минуту бумаги, звонки, новости, что-то требующие, чем-то недовольные.

Мучительно, и в конце концов свалюсь, и все кончится катастрофой.

15 января 1950

Живое имеет какой-то особый смысл (пусть причинный) по сравнению с камнями и песками. Это неопровержимо и «математически» ясно. Сознание (от начатков до человеческого), борьба за существование, размножение. Теоретическое естествознание до сих пор построено целиком для «мертвой» природы. Попытки перебросить мост пока наивны и неудачны. «Количество, переходящее в качество» – это или тривиальность (вроде кипения воды), или непостижимая мистика (по крайней мере, с точки зрения естествоиспытателя, стремящегося либо модельно «понять», либо уложить в рамки математические). Поэтому необходимо с самого начала постулировать качество сознания и principium individuationis[391]. Но что – начало? По Демокриту и Эпикуру – атомы? А не вернее – «целое», порождающее атомы? Науку ставить вверх ногами? До сих пор она строилась от атомов к верху, и во многом удачно. Но вот все эти чудеса – Ungenauigkeitsrelation[392], элементарная статистика, сознание – не от целого ли это?

Несчастие, как перепрыгнуть!

За что держаться. Остается только широкая математическая форма. Но чем обоснована она, эта «математическая гармония»?

Вот небольшой намек на мысли, которые систематически не продумываются, но проскакивают в мозгу во время заседаний, высиживаний в антишамбрах[393] Совета Министров, во время переездов на ЗИС’е.

22 января 1950

Вчера был в Большом театре, траурное ленинское заседание. Сталин. Мао-Цзе-Дун. Красное с золотом. ‹…›

Тишина в этих морозных снегах почти мистическая и чувствуешь и себя самого, и бегущее время, и начавшуюся старость, и условность служебную «я».

‹…› каждый день усталость, превращающая в полено. Во сне сегодня почему-то кого-то поучал по вопросу об организации военной связи, вспомнив свое прапорщицкое воплощение, которому минуло 32 года.

29 января 1950

Каждый день «в присутствии» (считая переезды) почти ровно 12 часов. Дома, за исключением