Тибурон остановился, потянул Удава. Наступила пора прощания.

— Будь здоров, боярин. — Глаза Тибурона сверкнули. — Делай что должен, и будь как будет. Берегись сына.

— Всех благ, — буркнул Удав.

Нетопырь на его плече пискнул.

«К солнцу грязь не липнет», — продумал охранную мантру Щавель, не дрогнув лицом. Особенно ему не понравилось напутствие птицы Гру.

— Доброй вам дороги, — ответствовал он.

Парочка вышла за ворота. Тибурон с Удавом о чём-то пошептались, каторжник повернулся задом и чуть наклонился. Колдун с удивительным проворством вскарабкался к нему на закорки и поехал верхом. Удав нёс его без напряжения — измождённый навек в клетке цокольного этажа ренегат Ордена Ленина весил мало. Ли Си Цын, нагруженный мешками с поклажей, своей и Удава, едва поспевал за ними. Китаец смиренно вздыхал и плотоядно поглядывал на летучую мышь, словно черпая силы из каких-то приятных ему мыслей.

— Опять проспали разбойника, — ледяным тоном процедил командир стоящим на фишке бойцам. — Передайте своему десятнику, что я объявляю вам два наряда вне очереди.

— Есть! — вытянулись ратники по стойке смирно: пятки вместе, носки врозь, копья к ноге.

«Бардак в подразделении», — подумал Щавель и ушёл спать.

* * *

— Погляди, каких я рабов укупил! — прогудел Карп, горделиво выпятив пузо. Работорговец повёл Щавеля и Литвина на конюшню, где под надзором обозника хранился живой товар. — Сильные, здоровые. Зубы у всех целы, лом перекусят. Один даже грамотный.

— Грамотный побежит, — заявил Щавель как можно более безразличным тоном.

— Этот не побежит, — сбить цену у матёрого раболова было делом непростым, маэстро товароведения мог обосновать практически любой довод. — Он курский, курские не бегают. Я же сам отбирал! Высший сорт.

Командир и сотник остановились перед сидящими вдоль стены мужиками, закованными в ошейники, через кольца в которых была продета тонкая цепь. Головы рабов обвивали повязки. По торговому закону караванщики срезали со лба клеймо предыдущего владельца, когда покупали товар на рынке. Беглого раба было легко опознать по лбу со шрамами, и, если тот не мог предъявить вольную грамоту, любой человек имел право невозбранно присвоить пленника себе или казнить. Если же на лбу осталось клеймо, закон обязывал нашедшего вернуть раба хозяину, а хозяина — выплатить вознаграждение нашедшему. По дорогам и весям рыскало немало охотников на беглых рабов. Сбиваясь в ватаги, они не гнушались разбоем. Их никто не любил, ни рабы, ни вольные.

На собранные в складчину деньги Карп приобрёл семерых. Можно было довести до Великого Мурома и продать на рынке мужиков, положившись на опыт работорговца, а выручку поделить сообразно вложенной доле, но Щавель предпочёл забрать своё имущество, чтобы иметь волю распорядиться им по своему усмотрению. Риск недополучить прибыль таким образом возрастал, но командира заботило другое. До Мурома надо было ещё дойти, а по дороге могло случиться многое. Вдруг звери или война. Щавель больше полагался на свой пригляд. Ему причитались два раба и небольшая сдача. Карп покривился, не хотел расставаться с деньгами, но деваться некуда, старый лучник был в своём праве.

Вернулись в конюшню. Щавель выбрал дюжего камнетёса из-под Белгорода. Поймал на себе взгляд чернявого раба, о котором говорили, что он грамотный. Невольник с живым интересом следил за отбором, тогда как остальные мужики тупо пялились в пол.

«Взор какой осмысленный», — подумал Щавель. Вкрадчиво ступая, подошёл к чернявому, встал напротив, оценил гладкое лицо с чистой кожей, аккуратные кисти с неразбитыми работой пальцами. Невольник с любопытством рассматривал его.

— Откуда ты, скотина? — осведомился Щавель.

— Из Курска.

— Убежишь при случае?

— Зачем? — искренне изумился раб. — Если мне дают работу, стол и кров, зачем я буду бросать всё это? На воле меня ждёт голод, нищета и казнь. Плохой, негодный обмен, я считаю.

«Потомственный», — понял Щавель и уточнил:

— У тебя вольные в роду были?

— Отец и дед по материнской линии.

— Этого я тоже беру, — заявил Щавель.

Знатный работорговец напыжился и прогудел:

— Грамотный дороже.

— Договоримся, — многозначительно возразил Щавель.

Во дворе ударили по рукам. Карп заломил было цену на тысячу выше рыночной стоимости простого пахаря, но Щавель после короткого торга сбил наценку до трёхсот рублей и лишь по заключении сделки почувствовал себя обманутым.

Зашагал в нумера. На нижней ступеньке крыльца примостился Лузга и — невиданное дело! — раскуривал цигарку, скрученную из московской газеты.

— Ты никак курить начал? — удивился старый лучник.

— Закуришь тут с вами, — огрызнулся оружейный мастер, чиркая зажигалкой, сработанной из гильзы от пулемётного патрона. — С твоими закидонами не только закуришь — поседеешь и портки замучаешься стирать.

— Какие же они мои? — улыбнулся Щавель. — Как говорится, кто в Москве не бывал, тот и страха не видал.

— Фартит с тобой, старый, на диковинных чертей. — Лузга затянулся махоркой, мечтательно выдул дым длинной струёй в небо. — Вот собрать бы Тавота, Лелюда, Мотвила вместе да сжечь…

— Сжечь… — Щавель помедлил, словно разделяя грёзы товарища, но затем стряхнул наваждение. — Пойдём клеймить рабов.

— Я за любой кипиш, кроме голодовки, — охотно поднялся Лузга. — Двинули. Всё равно заняться нечем.

Поднялись в нумер. Старый лучник распустил устье сидора, покопался в глубинах его нутра, вытащил кожаный кисет. Размотал сыромятный шнурок, вытряхнул на ладонь потемневшую, с фигурными прорезями железяку на длинном винте. Это было личное тавро боярина Щавеля.

— Возьми в обозе ручку, — поручил он Лузге. — И тащи её к доктору.

Нумер, в котором содержали недужного шамана, располагался в конце коридора. Щавель застал у постели больного деловито перебирающего снадобья лепилу. Альберт Калужский разложил мешочки с солями, развернул тряпицы с засушенными кроказябрами и свёрточки с вялеными шнягами. Нюхал, перебирал, пробовал на зуб, исследовал сохранность органолептическим методом. В углу, в кадушке, засаливалась голова Дележа, из которой доктор выскреб весь мозг. Признанный лекарь без дела не сидел.

— Как наш больной? — Щавель беззвучно возник на пороге, прошёл в нумер, втягивая ноздрями зловоние хвори.

Лепила засуетился, провёл командира к ложу шамана. Мотвил недвижно лежал, ровно и глубоко дыша.

— Жар сбил, — шепнул Альберт. — Даю опий, чтобы спал. Второй день, пока рано о чём-то говорить, но, думаю, поправится, если его не трогать.

— Придётся кантовать, — отрубил Щавель. — Завтра с утра едем дальше.

Альберт сокрушённо цокнул, помотал башкой.