Противоположную позицию занимали историки-социалисты, и в частности марксисты. Уже в труде Луи Блана, написанном в середине XIX века, можно встретить мысль о том, что Французская революция распадается на две: совершенную в 1789 году во имя индивидуализма и в 1793 году – во имя братства, плодотворную и неизбежную, хотя и оборвавшуюся 9 термидора (после чего наступила контрреволюция). Со временем под пером исследователей Революция приобретает четко видимый вектор развития, а различные ее этапы превращаются в стадии, которые, сменяя друг друга, как будто бы ведут к некой предначертанной цели.

В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Карл Маркс следующим образом формулирует эту идею:

Аналогичных мыслей, с некоторыми вариациями, придерживались и советские историки. «Восходящая линия» Революции шла до 9 термидора, а после него начиналась либо «нисходящая линия», либо и вовсе контрреволюция.

Это двойственное восприятие Революции чрезвычайно важно для понимания ее наследия. В XIX веке левые партии и движения постоянно искали и находили своих предшественников в рядах революционеров, набирало силу республиканское движение. Но одновременно закреплялся и раскол французского общества, в том числе и в символическом плане. Даже в условиях сменявших друг друга на протяжении всего столетия монархических режимов республиканцы не находили в себе сил объединиться, оставаясь разделенными на наследников якобинцев и либералов.

В полной мере это проявилось в первые годы Третьей республики, когда родилась идея выбрать дату для нового – республиканского – национального праздника. Если спросить у французов, что они отмечают 14 июля, то большинство из них уверенно ответит: «Конечно же, день взятия Бастилии!» Однако в законе о Национальном празднике, принятом 6 июля 1880 года, о взятии Бастилии нет ни слова. Закон этот состоит из одной статьи: «Республика провозглашает 14 июля днем ежегодного национального праздника». Причина проста: 14 июля 1789 года – не только условная дата начала Революции, но и день, отмеченный бесчинствами толпы, кровавым торжеством победителей. По этой причине законодатели специально подчеркивали, что 14 июля – также и день праздника Федерации 1790 года. «Этому дню, – сказал депутат, предлагавший закон на утверждение Сената, – вы не сможете поставить в упрек ни одной пролитой капли крови, ни малейших разногласий, вызванных в нашей стране. Он стал подтверждением единства Франции».

Спустя примерно десятилетие, в 1891 году, был воздвигнут и один из немногих парижских памятников, посвященных участникам Французской революции, – памятник Дантону. Выпрямившись во весь рост, Дантон обращается к народу с речью, у ног его два юных добровольца – с ружьем и барабаном – с надеждой заглядывают ему в лицо. На постаменте две цитаты из речей оратора. Одна: «Чтобы победить врагов Отечества, нам нужна отвага, еще раз отвага и всегда – отвага!» Другая: «После хлеба главная потребность народа – это образование». Таким образом, Дантон символизирует не просто Французскую революцию, а те две ее ипостаси, которые при Третьей республике казались наиболее актуальными: защиту родины и народное образование.

И подчеркивалось это отнюдь не случайно, поскольку третья ипостась Революции, которую мог бы символизировать Дантон, – это народная стихия, выплеснувшаяся в сентябрьские убийства. Однако Террор и в принципе насилие – та составляющая Революции, о которой Французская республика предпочла бы забыть. В Париже есть улицы Мирабо, Лафайета, Дантона, Карно и даже Камила Демулена, но нет ни улицы Робеспьера, ни памятника ему. После войны, правда, левый муниципалитет переименовал в честь Робеспьера одну из площадей, но четыре года спустя это решение было отменено.

Во многом этот идейный водораздел сохраняется и сегодня. Когда 14 июля 1989 года президента Франции Франсуа Миттерана спросили, достигнут ли наконец консенсус по поводу Революции, он ответил:

Действительно, несмотря на все разногласия, несмотря на гражданскую войну и деление на либералов и «якобинцев», на сторонников и противников Революции, уже с конца XVIII столетия само слово «революция» стало стремительно обретать важнейший символический смысл, обзавелось длинным шлейфом положительных коннотаций, начало ассоциироваться с «прогрессом», «свободой», «счастьем», «общественным благом», с исторической миссией французов. Революция превратилась в своеобразную точку отсчета, в ту грань, по одну сторону которой навсегда остался в прошлом Старый порядок, а по другую – рождался новый.

Начиная с эпохи Реставрации в трудах историков, а с конца XIX века и благодаря целенаправленным усилиям государства, включающим пропаганду и преподавание в школе, постепенно складывался знакомый нам сегодня образ Французской революции как события, сопровождавшегося отдельными эксцессами, но в целом «благотворного» и создавшего Францию такой, какая она есть. И это во многом действительно так.

Революция оказала огромное влияние и на складывание французской нации, и на развитие французской национальной идеи.

Считается, что нация во Франции начала формироваться еще в Средневековье. В отличие от других европейских стран в основе ее лежала прежде всего не этническая и даже не культурная, а политическая общность. В качестве централизующей и унифицирующей силы, нацеленной на то, чтобы преодолеть местный партикуляризм и заставить все королевство жить по единым законам, подчиняться одним властям, исповедовать одну религию, здесь выступало государство – монархия.

В XVIII веке под влиянием идей Просвещения представление о нации подверглось значительной корректировке. Популярные во Франции концепции общественного договора и народного суверенитета заставляли именно в нации видеть источник любой власти. Это по-прежнему была нация, подчиняющаяся одному государю, однако теперь нередко писали о том, что именно сама нация некогда выбрала для себя монархию. Подразумевалось, что это позволяет ей при желании и изменить форму правления.