Когда Монктон со своими спутниками повернул за угол дома к парадному входу, откуда мисс Сара вывела Монктона в сад, вдруг от стены отделилась темная фигура в широком бурнусе и вышла к ним навстречу из кустарников, окружавших окна покойного Мориса де-Креспиньи.

— Кто тут? — вскричал Монктон.

Сердце у него сильно забилось, и вопрос этот был почти лишним, он был убежден, что это его жена.

— Это я, Джильберт, — отвечала Элинор спокойно.

— Вы, здесь, мистрис Монктон! — закричал ее муж таким суровым голосом, что воздух издал сотрясение металлических звуков. — Зачем вы прятались в кустарниках?

— Да, я здесь, давно ли я сюда пришла, мисс Сара? Мне, кажется, будто я стояла здесь целый век.

— Вы приходили сюда двадцать минут тому назад, — отвечала мисс Сара холодно.

— И по замечательному стечению обстоятельств, — закричал Джильберт Монктон тем же неестественным голосом, — мистер Дэррелль тоже случайно сюда попал! Только я должен отдать вам справедливость, мистрис Монктон, вы явились перед нами совсем не в таком расстроенном виде, как этот джентльмен. Женщины всегда имеют преимущество перед нами: им так легко обходятся подобные вещи, для них ничего не значит обман или разочарование.

— Обман! — повторила Элинор.

Что он хочет этим сказать? Зачем он сердится на нее? Она удивлялась его обращению, когда шла рядом с ним в дом. Ей и в голову не приходило, какого рода подозрения мучили ее мужа. Всепоглощающая мысль ее жизни была та, чтобы наказать человека, погубившего ее отца: могла ли она допустить мысль, что муж станет ревновать ее к единственному человеку, которого она ненавидела? Зная свои чувства и воображая, что эти чувства более или менее понятны и другим, могла ли она допустить подозрения Монктона?

Рядом с мужем вошла она в залу, а оттуда в гостиную, где обыкновенно сидели обе сестры, за ними следовали мисс Сара с племянником. Ярко горела лампа на круглом столе, за которым сидела мисс Лавиния, держа в руках какую-то религиозную книгу. Кажется, она употребляла все усилия, чтобы настроить свой ум на молитвенное состояние, но роковая мысль о том, кому достанется наследство от дяди, была сильнее духовного влияния, и я боюсь, что мысли мисс Лавинии часто уносились далеко от духовной книги, чтобы углубиться в исчисления, сколько приносят дохода акции железных дорог или пятипроцентные билеты?

— Надо разъяснить, наконец, это дело, — сказал Монктон, — пора же понять нам друг друга. Много, слишком много было мистификаций, и все это мне страшно надоело!

При этих словах Монктон подошел к мраморному камину и облокотился на него. С этого места он обозревал всех присутствующих в комнате. Ланцелот Дэррелль бросился в кресло у стола, как раз против тетушки Лавинии. Он не побеспокоился поздороваться с нею и не поклонился даже мистрис Монктон, но поспешил сесть и, облокотившись на ручку кресла, кусал себе ногти и стучал каблуками по ковру, а в голове его все та же неотвязная мысль: «Ах! Если б я мог поставить опять все по-прежнему! Хоть бы только то переделать и поправить, что было сделано четверть часа назад, для того, чтоб иметь право опять смотреть прямо в глаза людям».

Но к настойчивому желанию поправить дело, желанию, так сильно овладевшему Ланцелотом, не примешивалось раскаяния в сделанном преступлении, пе было сознания в несправедливости его бесчестного поступка, не было желания сознаться в этом и возвратить права другому, по принадлежности — нет! Одно только себялюбивое чувство имело влияние на его мысли: ему хотелось только казаться правым перед людьми. Ему ненавистно было новое положение, в которое он сам себя поставил в первый раз в жизни — положение уличенного преступника, ответственного перед законом, который будет судить его, как обыкновенно судят всех мошенников и злодеев, который заставит его претерпеть такое же наказание, какое терпят самые низкие преступники.

Казалось, что душа его впала в какое-то оцепенение, что он действует как будто во сне и что он в первый только раз понял всю преступность своего дела и способен был взвесить всевозможные последствия своего поступка.

«Я совершил мошенническую подделку, — думал внесли откроется мое преступление, меня сошлют на Бермудские острова, где до самой смерти я должен жить и работать вместе с разбойниками и насильниками! Если откроется! Но как же не открыться, когда я зависим от злодеев, помогавших мне?»

Элинор сняла бурнус, но, отказавшись от стула, предложенного ей мисс Сарою, остановилась посреди комнаты, как раз против мужа, обратив к нему лицо, так что весь свет от лампы падал на нее. Ее большие серые глаза горели огнем вдохновения, щеки пылали, густые волосы, свободно падавшие вокруг лица, блестели, как золото на огне.

Никогда еще ее красота во всем своем молодом великолепии не казалась такою поразительною, как в эту ночь. Джильберт был поражен: сознание своего торжества, мысль, что теперь в ее руках мщение за смерть любимого отца, придавали необыкновенный блеск ее прелестям, не простой женщиной, одаренной всеми земными прелестями женственности казалась она — нет, в ней явилась величественная Немезида, блистающая сверхъестественною красотою.

— Ты спрашиваешь у меня: зачем я сюда пришла ночью, — сказала она, смотря на своего мужа, — я объясню тебе это, Джильберт, но прежде я должна рассказать длинную историю, историю почти всей моей жизни.

Ее звучный, музыкальный голос пробудил Ланцелота от мрачного раздумья. Он взглянул на Элинор и в первый раз, сознавая ее присутствие, удивился, каким образом и она сюда попала. Они встретили ее в саду, но зачем же она зашла в сад? Что она там делала? Неужели она подсматривала за ним? Нет! Как можно это предполагать! И есть ли какая причина подозревать ее в таком шпионстве? Нет, — думал он, слишком нелепо и безумно предполагать такой ужас, а между тем вся его жизнь отныне будет состоять из таких ужасов и опасений, таких нелепых, безумных опасений…

— Помнишь ли, Джильберт, — продолжала Элинор, — что, давая тебе слово быть твоею женою, я объявила мое настоящее имя, с просьбою сохранить его в тайне от всех и от Ланцелота Дэррелля также?

— Помню, — отвечал Монктон.

Даже среди мучений ревности и подозрений, давно терзавших душу Монктона, мучений, достигших в эту ночь высшей степени и совершенно овладевших им, все же он не мог уклониться от чувства восхищения, смотря на величавое спокойствие и самоуверенное достоинство Элинор.

А между тем она обманывала его — он в этом был уверен. Давно уже решил он в уме, что при втором, как и при первом случае его жизни, он был бесчеловечно обманут. В первый раз им играли, кокетничали с ним, дурачили и надували его и после всего этого, вероломная смеялась прямо ему в глаза смехом невинного ребенка, но во второй раз — Элинор была гораздо искуснее в хитрости и коварстве — вот и вся разница!

«Но теперь не удастся ей обмануть меня, — думал он, угрюмо, смотря на прекрасное лицо, обращенное к нему, — что бы она ни говорила, я не поверю ей».