Татьяна Николаевна Барышникова, последние годы жившая в Волгограде, вспоминая лагерную агитбригаду и выступление Руслановой среди заключённых и лагерной охраны, добавила к портрету нашей героини такой штрих: «После лагеря я с ней встречалась дважды. Встречи были очень тёплыми, очень сердечными, мы с ней обнимались и целовались и плакали вместе. Но в Москве я к ней ни разу не зашла. Я уже жила не в Москве после освобождения. В Москве бывала довольно редко, и несмотря на то, что она мне дала свой телефон и просила заходить и вообще мы с ней встретились очень и очень тепло, меня немножко настроили против визита к ней мои бывшие коллеги. Выяснилось, что после освобождения очень многие, когда Лидия Андреевна была в Москве и снова занимала прежнее положение, к ней приходили за помощью. Она немножко рассказывала мне о своей трудной и очень суровой жизни до того, как она стала всесоюзно известной певицей. Это была жизнь, полная лишений и огромного, поистине титанического труда. И всегда вокруг неё кормились люди. И не всегда эти люди могли прокормиться без её помощи. Я могу себе представить, какое паломничество было бы к ней со стороны бывших лагерников, если бы она это не пресекла в самом начале. У неё и своя жизнь после освобождения была достаточно сложной, и поэтому она не очень приваживала к своему дому тех, кто приезжал из лагеря. Тем более что близких людей там было очень и очень мало. Именно эти близкие люди, насколько я знаю, та же Баклина, та же Спендиарова, к ней не обращались. Когда я как-то приехала в Москву и сказала о том, что я встретила Лидию Андреевну в Ставрополе во время её концерта (а я в то время жила там вместе с мужем), как она меня встретила, как звала к себе, мне Марина Александровна Спендиарова, человек очень категоричный, сказала: „Нет, Таня, она нас предала, она не хочет с нами иметь дело“. Это было не так, нет, потому что спустя несколько лет я была с Волгоградским театром музыкальной комедии на гастролях в Симферополе, где я проработала очень долго, и там были концерты Руслановой. Мы с мужем пошли к ней в гостиницу, и она нас прекрасно приняла, встретила, и тогда она мне сказала: „Знаешь, Таня, умер генерал (её муж В. В. Крюков), и я себя чувствую одинокой. Я всё ещё пою. Только этим и продолжается моя жизнь. Будешь в Москве, обязательно мне позвони. (Она опять-таки дала мне свой телефон, он до сих пор у меня где-то в записной книжке записан.) Только ты мне скажи о том, что это ты“. Но больше я с ней не встретилась, в Москве я у неё никогда не была».

Русланова в любых обстоятельствах и в любом окружении оставалась естественной. Никогда не играла певицу. Маргарита Крюкова-Русланова отмечала: «Никакой театрализации жизни, действий, общения. Всё, что она делала, было абсолютно естественным. Она была очень искренним человеком, достойным и сильным».

А Татьяна Окуневская добавляет такой штрих: даже в тюрьме Русланова заботилась о своей внешности… Обладала «величавым и одухотворённым женским обаянием», которое в своё время воспел столь любимый ею Николай Алексеевич Некрасов. «Русским», как отмечали современники, «был даже сам выход певицы на сцену. Стремительно, быстро, не теряя при этом особой русской стати, подходила она к авансцене, останавливалась и с величавым жестом руки перед собой кланялась публике земным русским поклоном — низким, степенным, уважительным. В этом поклоне была и полная самоотдача себя людям, и гордость за высокое искусство, которое она сохраняла и несла народу».

В артистической среде Русланову называли «барыней». Смысл вкладывали конечно же всякий — и положительный, и отрицательный. Но прозвище, согласитесь, красивое. И потому постепенно отрицательное отпало само собой. Она отзывалась на Барыню, как когда-то на Лидку-Стрептоцид.

К своим родным и семье относилась бережно. «Была очень выдержанна, — вспоминает Маргарита Крюкова-Русланова. — За те семнадцать лет, что мой муж прожил вместе с мамой под одной крышей, меж ними случилась всего одна размолвка. Один раз Георгий за „успехи“ в учёбе на неделю запретил Лидочке смотреть телевизор. Уехал в командировку, возвращается — а Лидочка чуть ли не на люстрах качается… Мама разрешала всё, хоть на голове стой: не хочешь в школу — да не ходи, чёрт с ней, если голова умная, всё будет. Короче, Жора на ребёнка цыкнул, а мама сказала, что ребёнок не солдат и с ним так нельзя. И они оба замолчали. Три дня двигались молча мимо друг друга. Вот это была высшая мера ссоры. А потом кто-то что-то сказал, а другой прыснул от смеха, и всё было вмиг забыто».

Это произошло в 1960-е годы. Русланова возвращалась с гастролей. Ехала поездом с Дальнего Востока в Москву. Путь долгий. На одной из глухих сибирских станций — поезд на ней не останавливался, должен был промчаться транзитом — скопилось большое количество народу. Оказалось, что каким-то образом люди узнали, что именно в этом поезде едет их любимая певица. И вот Руслановой кто-то сказал, что на маленькой таёжной станции её ждут толпы людей. И, чтобы уважить их ожидание, она уговорила начальника поезда сделать остановку, хотя бы самую короткую. Начальник поезда вначале не соглашался — нельзя, срыв графика. Потом всё же уступил. Поезд остановился. Русланова вышла на перрон и спела «Валенки». Народ на станции ликовал!

Татьяна Окуневская, вспоминая своё выступление в Доме офицеров, рассказывала: