Вопреки моим ожиданиям, он оказался весьма занимательным и был насыщен событиями.

Праздники такого рода проводились в Касл Гарден, на самом южном окончании острова. Мне всегда нравилось здесь, особенно на побережье. Выйдя из Бэттери, ты сразу ощущал дуновение ветерка на лице, словно плыл посреди реки, а с небольших игровых площадок, окружающих Касл Гарден, открывался вид на широкую, просто широченную бухту. Некогда здесь была крепость, круглое оборонительное сооружение из красного кирпича, возведенное на искусственном насыпном островке – от него уходил в море длиннющий каменный мост для променада. Я бывал здесь десятки раз.

Однако это не спасло меня от изумления, когда, прибыв туда вечером, я увидел шумные многоголосые толпы гостей.

Весь мост был затянут алой ковровой дорожкой. Какой-то джентльмен в очках и меховом пальто задел меня локтем, когда я вдруг застыл от изумления. Весь Касл Гарден был освещен газовыми лампами, и каждая лампа сияла; блики этого света отражались и играли в бесчисленных драгоценных камнях – как в настоящих бриллиантах, так и в искусных поддельных, – которые украшали прически проходивших мимо дам. Каждая опиралась на руку солидного джентльмена с бакенбардами и моноклем в золотой оправе. Я приблизился к воде, вдыхая солоноватый морской воздух, смешанный с ароматом свежих живых цветов, украшавших фонарные столбы. Большинство гостей составляли аристократы с Пятой авеню – крупные землевладельцы, торговцы-монополисты и прочие. Но были здесь и типы с Бауэри – здоровенные парни с набриолиненными кудрями вели под ручки хохочущих молодок в муаровых юбках. Все они жаждали выпивки, танцев, а попозже, если подфартит – потрахаться где-нибудь в частных комнатушках дешевых окраинных кофеен.

Ничего хорошего не ждало меня и внутри.

Они установили кровлю над стенами старого форта, превратив это пространство в сад развлечений. Никогда и нигде прежде я не видел столько позолоты и украшений в цветовой гамме национального флага. Были выгорожены площадки для танцев, и там уже вовсю весело отплясывали. Еще одно пространство представляло собой огромный буфет, где были выставлены дюжины серебряных подносов с устрицами, украшенные нарезанными завитками лимонами и горками влажно поблескивающего льда. Здесь же выстроилась целая команда цветных официантов в ливреях; они с таким усердием раскалывали устричные раковины, словно от этого зависела сама их жизнь. Тем временем прямо над головой у меня другие официанты проносили подносы с заливным отварным языком и горячими кукурузными лепешками; а третьи разносили подносы с шампанским, количества которого хватило бы, чтобы затушить пожар.

Я – чисто теоретически, конечно – знал, что у партии есть деньги. Но не представлял, что партия просто состоит из этих самых денег.

Я взял два бокала с шампанским и осушил их, потом взял еще один. Официант, да благослови его Господь, и глазом не моргнул. И сразу стал мне страшно симпатичен.

На оперной сцене был выставлен торт в человеческий рост; я бы оказался ниже его на голову, даже если б встал на помост. Перед этим монстром стоял политик, на мой взгляд, не обладающий особой привлекательностью, зато наделенный недюжинной физической силой, мужчина с ярко-зелеными глазами и насмешливым изгибом губ. Валентайн так и источал благодарности, поздравления и патриотизм и перечислял пожертвования группе улыбающихся партийных боссов и их супругам. На нем был лазоревого цвета смокинг, а приглядевшись, я заметил, что жилет расшит вручную изображением множества крохотных колибри.

Ясно, что не то он выбрал направление.

Я двинулся в более укромную часть амфитеатра, где стояли удобные диваны, пахло кофе и сигарным дымом и кто-то очень здорово играл на пианино. Но тут вдруг меня окликнули:

– Смотрю, вы все еще с нами, Уайлд.

Если вы никогда не видели слона, принарядившегося к балу, то сложно будет описать, как выглядел официозного покроя серый сюртук с фалдами на шефе полиции Джордже Вашингтоне Мэтселле. Он держал в руке хрустальный стакан с виски, слегка побалтывая темно-янтарной жидкостью, и так и прожигал меня взглядом. А я всегда испытывал неловкость, когда Мэтселл вот так разглядывал меня. Да любой бы на моем месте почувствовал.

– Прошу прощения, что доставил столько неприятностей, – пробормотал я. – Извиняюсь за кабинет, но то было не моих рук дело.

– Нет. Не представляю, что вы стали бы расписывать стены призывами линчевать вас. И потом, уверен, вы умеете без ошибок написать слово «кровосмешение».

Я немного расслабился.

– Возможно, когда вся эта шумиха уляжется… я смогу…

Шеф Мэтселл отпил глоток и продолжил прожигать во мне дыры взглядом.

– Вернуться на работу в Гробницы?

Мне начало жечь шею. Но я кивнул.

– Почему бы нет? Не вижу причин, если вы не выкинете в ближайшее время что-то дикое и безрассудное, вполне в вашем духе. – Тут Мэтселл призадумался, смотрел рассеянно, точно взвешивал, стою ли я его улыбки или нет. – Непрестанное подавление нарастающего раздражения – вот что помогло мне выковать характер. Вы тоже вполне справитесь. Как бы там ни было, – тут он указал на мой наряд, затем – на разукрашенное помещение, – все это идет вам в зачет. Видны усилия вести себя разумно.

– Далось нелегко.

– О, прекрасно понимаю. Миллингтоны только что пожертвовали в фонд партии восемьсот долларов. Упоминали и вас, очень одобрительно отзывались, – перед тем, как отойти, он похлопал меня по плечу. – Так уж работает система, мистер Уайлд. Постарайтесь полюбить ее, иначе она вас разлюбит.

Я растерянно моргал, прикусив нижнюю губу. Никогда не питал уважения к политике, но теперь, с учетом дела Адамс, я должен был полюбить партию. В той же степени, в какой любил клопов в постели.

И в этот момент я вдруг увидел Ратерфорда Гейтса.

Он стоял ко мне боком, ярдах примерно в двадцати, в окружении целой толпы дамочек в пышных юбках – одет, как всегда, щегольски, стоял, заложив большие пальцы за подтяжки. И еще Гейтс казался… каким-то униженным, что ли. Куда делась мальчишеская бодрость его жестов, а некогда оживленное лицо словно застыло, выдавая крайнюю степень напряжения. Мне страшно захотелось узнать истинную причину подобных перемен – было ли то сожаление об утраченной любви, боязнь разоблачения или и то, и другое вместе взятое. Я потянулся к очередному бокалу, и тут к сенатору подошла Шелковая Марш.

И на сей раз мадам Марш была в черном шелковом платье, искусно расшитом по такому случаю мелким бисером, со шлейфом и низким вырезом, позволяющим полюбоваться ее белоснежной фарфоровой кожей. Она носила черное, потому что знала: никакой другой наряд не позволит ей выглядеть бесценным произведением искусства, настоящей изящной статуэткой среди толпы разряженных, словно павлины, дам. Она подошла поздороваться с Гейтсом; тонкие черты лица под короной льняных волос так и лучились теплотой, искренностью и заботой.

Но тут она заметила меня, и словно лезвие гильотины сверкнуло в ее глазах, хотя улыбка на губах осталась.