«Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Святым Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю, Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и законному Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику верно и нелицемерно служить и во всём повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови… В заключение сего клятвенного обещания моего целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».[61]

Как можно было не ведать православному священству, что нарушение присяги, принесённой ими на Евангелии, что осквернение ими крестоцелования навлекут на них страшные бедствия? Ведь отречение от Царя, Помазанника Божьего, являлось отречением от самого Господа и Христа Его. Но это в тот час никого не пугало, одна за другой летели в Святейший Синод телеграммы: «Обер-прокурору Св. Синода. 10.03.1917. Из Новочеркасска. Жду распоряжений относительно изменения текста присяги для ставленников. Крайняя нужда в этом по Донской Епархии. Архиепископ Донской Митрофан». Чудовищно, но к ставленнической присяге священника Царю отнеслись, как к устаревшему и должному быть упразднённым обычаю, не более.

Так стоит ли удивляться размерам бедствий, что карающей десницей послал Господь на Церковь?

Армия и Церковь – две организованные русские силы, которые согласно Законам Русского Царства и приносимой каждым из служащих присяге обязаны были защищать Русское Царство, Государя и Его Наследника до последней капли крови. Обе они нарушили и Закон, и присягу и понесли за это наказание, узрев в лицо, что есть чудо гнева Божия. Не видеть Божьего воздаяния за нарушение клятвы и за свержение Царя (именно за свержение, а не добровольное отречение!) в последовавших за этим революционных событиях – в большевистском восстании, в гражданской войне, в гонениях против Церкви – значит, ничего не понимать в русской истории, совершающейся по Промыслу Божию.

Судьбы Армии и Церкви явились предтечей судьбы всего Русского народа, который не мог не ответить за цареотступничество. Весь народ ответил за грех многих из него. Именно в нарушении клятвы – Соборного Постановления 1613-го года на вечную верность русских царскому роду Романовых[62]– причина нескончаемых и по сей день русских бед.

Старый восьмидесятилетний митрополит, измученный болезнями и недугами, всё ещё обладал ясной памятью и здравым рассудком. Да и не так уж стар он был. Разве восемьдесят – критический возраст для митрополита? Он помнил всё, будто это было только вчера. Тем более что навязчивые воспоминания ежедневно, с постоянством курьерского поезда и дотошностью суфлёра рисовали ему красочные картинки из давно минувшего, заостряя внимание на малозначительных мелочах, сыгравших впоследствии, как оказалось, весьма существенные роли и в его жизни, и в жизнях многих людей, с которыми он так или иначе был связан. А понимание этих особенностей неизменно усиливало уверенность в том, что ничего на Божьем свете не происходит зря, никакая деталь даже самого незаметного события не проходит без последствий. И стоит ещё Святая Русь только лишь благодаря искупительной крови немногих Новомучеников и Исповедников Российских, сохранивших верность Помазаннику Божию и Церкви Христовой, либо спохватившихся вовремя и осознавших, подобно апостолу Петру, всю глубину своего отречения. Немногих не по числу таковых, но по отношению к отпадшим от Веры и Верности. Только благодаря этой крови живёт ещё и испытывает неисчерпаемое долготерпение Божие эта страна и этот народ, названный некогда Великим народом Русским. И хотя променял он, не глядя, за иудины серебряники и само это имя на прозвище советский, а ныне и вовсе на безликое стадное погоняло – россияне, хотя, не свободный от клятвы, присягал выскочкам-временщикам Лжеборисам, Лжевладимирам и Лжедимитриям, быть ему предстоит дотоле, доколе с ним Бог. А тёмной ночи, сокрывшей краски светлого дня, неизбежно придёт конец, и по древнему обетованию о третьем Риме настанет солнечное утро. Но только уже последнее.

И был день, и был вечер. И была ночь, и было утро. Такое же ясное утро, как великое множество предшествующих этому. Всё так же радостно светило и грело огромное, жаркое солнце на беспредельно глубоком как вечность синем небосводе. Неутомимый ветер с моря всё так же нёс прохладу и отдохновение от летнего зноя. Неугомонные ни днём, ни ночью птицы так же наполняли благоухающий множеством ароматов воздух причудливым щебетанием – поистине райскими трелями, усвоенными и заученными ещё со времён Эдема. Благодатный край, небольшой кусочек плодородной земли в окружении мёртвых песков Палестины неизменно со времени своего создания просыпался от ночного покоя и расцветал. Как в первый раз, как в первый свой день, когда, обетованный Создателем Его народу, единственному народу во вселенной, отмеченному печатью избранности, готовился раскрыть ему свои объятия, растворить его в себе. Поистине чудный край. Радующий глаз простор, сплошь усеянный виноградниками. Какое счастье родиться здесь, быть сыном этой земли, дарованной самим Богом. Осознавать себя причастным к священной миссии хранения и сбережения в полноте и незыблемости великого откровения свыше, трепетно передаваемого из поколения в поколение. Чтобы ни единой крупицы этого духовного богатства не потерялось, не пропало даром, не досталось псам, рыскающим по всему миру и тщетно ожидающим от своих ложных божков хоть жалкой крохи того сокровища, которое всякий иудей имеет даром – не по заслугам, но по рождению.

Только не было в это благодатное утро радости на душе у того, кто стоял сейчас на пыльной дороге Иудеи перед обширным куском огромного виноградника. Почему не было радости? Ведь была же она раньше. Куда исчезла, где спряталась? Отчего, по какой причине оставила трепетное, всегда такое восприимчивое ко всему прекрасному, податливое восторгам и ранимое печалями человеческое сердце. Когда это произошло? Как?

Иуда не помнил. Не понимал, как, когда и почему это случилось. Силился понять, вспомнить, найти объяснение и, отыскав причину, попытаться исправить, вернуть утраченный душевный комфорт. Вновь обрести радость от ежедневно происходящих событий и примирительное согласие с самим собой, своим сердцем, своим взыскательным, ищущим, но ставшим почему-то чужим Я. Силился вспомнить, понять – и не мог. Никак не мог связать воедино, в одну понятную, логически выверенную цепочку причинно-следственных связей отдельные звенья событий, составляющих собой последнее время его жизни, внезапно и кардинально изменившейся около трёх лет тому назад.

«Мир ти», – выстукивало тогда сердце.

Тогда. Когда же это было?

Гордо грядущий по пыльным дорогам Иудеи и Галилеи он был счастлив тем уж, что находился в тесной близости с Человеком, встречи с Которым ждал, о Ком грезил в детских мечтах, слушая и упиваясь рассказами деда. Счастлив непосредственным соучастием в создании истории своего народа, своей Иудеи, древней земли Израиля. Счастлив исполнением главной мечты, о воплощении которой въяве не решался даже подумать, но коей болел неистово с тех пор как начал осознавать себя личностью. Счастлив, наконец, избранностью среди избранных. И это главное. Поскольку пассивная исключительность по рождению, по принадлежности роду Авраама, Исаака, Иакова, Давида – ничто по сравнению с осмысленным, несомненно заслуженным выделением лично его, Иуды в число Двенадцати.