— Господи, до чего же тяжко чувствовать себя гирей на твоих ногах. — В морозном воздухе горестный вздох Элизабет превратился в небольшое облачко пара. — С каждым днем я все больше убеждаюсь, что ни на что не гожусь, стоит мне покинуть дом, полный прислуги.

— Боже милостивый, да уж не ожидаешь ли ты, что я собираюсь заставить тебя колоть дрова? Разве для этого создана женщина? — Наклонившись, муж бережно погладил ее по волосам. И она, подняв голову, ответила ему улыбкой, исполненной любви. — Единственное, что ты сейчас можешь сделать, так это вознести благодарственную молитву — уж не знаю, какое божество покровительствует домашнему очагу, — за то, что человек, останавливавшийся здесь до нас, оставил после себя запас хвороста. Иначе мне первым делом пришлось бы отправляться за милю отсюда к кустарнику, чтобы наломать веток.

— Лучше я помолюсь за тебя, — сказала Элизабет, которой в этот момент, когда она валилась с ног от холода, голода и усталости, как никогда, было нужно участие близкого человека. — Сейчас слишком холодно, чтобы бродить в поисках дров. Может, сожжем лучше стол?

— В сообразительности тебе не откажешь, — хмыкнул Джонни. — Беда только, что на ночь его нам не хватит.

И пока Элизабет жалась у огня, Джонни развернул бурную деятельность снаружи, в холоде и темноте. Поток отчаянных ругательств, свидетельствующий о том, что его усилия не приносят пока ощутимых результатов, вскоре сменился громким криком боли. Затем снова последовали ругательства, и в конце концов — опять вопль, на сей раз, кажется, торжествующий. Через пять минут появился сам Джонни, неся охапку наколотых поленьев.

— Боюсь спугнуть удачу, но есть основания подозревать, что наши дела пошли в гору, — радостно улыбнулся он, стряхивая с волос и плеч мелкий снег. — Здесь неподалеку, в ямс, припасено столько дров, что нам вполне хватит согреться.

Его веселость показалась Элизабет несколько неестественной, В теперешних условиях, когда за его голову была назначена огромная цена, а имение и титул конфискованы, у него, казалось бы, были все основания как раз для того, чтобы впасть в уныние. И все же здесь, в кособокой хижине с земляным полом, когда она умирала от холода и тревоги за их будущее, его оптимизм, пусть и не совсем уместный, был как нельзя кстати.

— Что это с тобой? — спросила Элизабет.

— В яму провалился.

— Нет, я хотела спросить, как это тебе удается быть таким веселым?

— А что тут удивительного? Я нашел дрова, а это значит, что мне не придется тащиться в кромешной тьме Бог знает куда за вязанкой сырого хвороста, а потом волочь ее на себе в гору, не зная точно, разгорится ли такое топливо. — Он еще раз встряхнул головой, и мокрый снег с его волос рассыпался во все стороны. — Не знаю, как тебе, а мне сейчас действительно весело. А уж если бы ты замесила лепешки, пока я таскаю дрова, то моего хорошего настроения наверняка хватило бы и на твою долю.

— Знаешь, я, пожалуй, попытаюсь разогреть запеченного тетерева на вертеле, а ветчину подогрею на каминной решетке. — Настроение мужа, кажется, понемногу передавалось и ей.

— Я всегда чувствовал, что люблю тебя до смерти не только за… как бы это сказать… — В сумраке лачуги его белозубая улыбка сверкнула как молния. — Но также и за многое другое. Ну, в общем, сама знаешь: за твое умение вышивать, накрыть чайный стол…

— За мою невоздержанность? — напомнила она, бросив на него полный неги взор. Ее ресницы при этом вспорхнули, как крылья бабочки.

Его улыбка стала еще шире.

— Именно к этому я и клоню.

Джонни знал, как заставить ее забыть о холоде и голоде, об опасности, нависшей над их головой. Он мог заставить ее улыбаться даже сейчас, когда она, с лицом, малиновым от огня, и промерзшей спиной, сидела на шаткой табуретке, боясь пошевелиться, чтобы не упасть.

— Я люблю тебя, — прошептала она, чувствуя, как его уверенность придает ей надежду и силу.

— Мы доберемся до корабля, — спокойно произнес Джонни, опустив дрова на пол и приблизившись к ней, сознавая, как сильно сейчас она нуждается в словах поддержки.

— Знаю, — прошептала Элизабет, хотя на деле совершенно не представляла себе, каким образом им удастся преодолеть двадцать миль под носом у многочисленных дозоров и остаться при этом незамеченными.

Сидя на холодном земляном полу, Джонни потянул ее вниз и усадил к себе на колени, согревая своим теплом, силой своей любви и нежности, тихонько покачивая, как маленького ребенка.

— Завтра вечером мы отправимся в дорогу, на восток. Наш путь проляжет в основном по землям моих друзей и соседей. И все с нами будет в порядке. Робби, должно быть, уже ждет нас в бухте. И очень скоро у нас начнется новая жизнь. Ты ведь еще никогда не бывала прежде в Голландии?

Элизабет задумчиво улыбнулась, и Джонни тут же нежно поцеловал ее.

— Там сейчас гораздо теплее, — забормотал он с легкой улыбкой. — Вот увидишь, тебе понравится.

— Расскажи мне об этой стране, — попросила Элизабет, желая забыться в мире слов, образов и мечтаний. Холод и страх становились для нее невыносимыми. — Расскажи мне, какой у тебя там дом.

И он начал рассказывать ей о своем жилище во всех подробностях, неспешно и основательно, поскольку знал, как нужна ей сейчас надежда. В ее воображении предстал уютный дом, стоящий неподалеку от Гааги, среди полей. Его стены были выкрашены в бледно-желтый цвет, а вокруг раскинулся огромный сад.

— Мои садовники высадили прошлой осенью пять тысяч тюльпанов, — сообщил Джонни, — и в следующем месяце, когда мы приедем, они как раз начнут цвести. Представь, какая красота нас ожидает.

Обняв ее покрепче, он принялся говорить о том, как они подыщут повитуху в Амстердаме или в Роттердаме, а то и в самой Гааге. Элизабет, конечно, остановит выбор на женщине, которая ей самой придется по нраву. Всем известно, что в Голландии повитухи знают свое ремесло как никто иной. Взять хотя бы Францию. Француженки — известные неженки, ни за что толком взяться не умеют. То ли дело Голландия! Женщины там работящие, крепкие, других таких чистюль нигде не сыщешь — даже крылечко своего дома и мостовую под окнами моют каждый день. К тому же в Голландии у Джонни был не один дом, и жить можно будет в любом, какой она сама выберет. Впрочем, признал Джонни, тот, что в Роттердаме, все же похуже. Толчея все время, потому что торговые склады слишком близко.

— А главное, мы будем в безопасности, — произнес он наконец.

— Жаль, что я тебе мешаю.

При этих словах Джонни замер, а затем заключил ее лицо в свои большие ладони. Глядя ей прямо в глаза, он тихо, чтобы не нарушить воцарившийся покой, но вместе с тем твердо вымолвил:

— Никогда не говори так. Даже не думай. — Этот человек был с детства приучен не бояться трудностей. При необходимости он мог принять любой вызов судьбы, тем более сейчас, когда ему приходилось отвечать не только за свою жизнь, но и еще за две, которые были для него ценнее всех земных благ. Его глубокий голос понизился до шепота: — Завтра вечером мы увидим море.