Через некоторое время перед ними на краю небольшой поляны вырос невысокий домик. Вековые темные сосны обступали его по бокам как часовые. Их хвоя казалась особенно зеленой в это время, когда зимние сумерки окрасили все остальное в серый цвет.

В подслеповатых окошках, на которые была нахлобучена соломенная крыша, горел свет. Эти золотые огоньки обещали тепло и отдых. При приближении путников на них залаяла черно-белая собака — разновидность колли, которую встретишь только в Приграничье. Поначалу ее хвост встал торчком, а потом медленно завилял из стороны в сторону. Пес не сразу, но все-таки узнал Джонни.

Полуорт вышел на крыльцо, чтобы получше рассмотреть, кого принесла нелегкая в этот поздний час. Изо рта у него торчала дымящаяся трубка, глаза щурились в темноте. Он тоже не сразу узнал молодого господина. А узнав, радостно взмахнул рукой. Наконец они были в безопасности.

Полуорт был с Джонни примерно одного роста — высокий и костистый. Его волосы были когда-то огненно-рыжими, но время придало им серовато-песчаный оттенок. И все же он до сих пор держался бодро и прямо, а когда на радостях облапил своего любимца, на его руках вздулись внушительные бугры мышц.

Сняв Элизабет с лошади, Джонни чуть смущенно произнес:

— Вот, Полуорт, моя жена Элизабет. Прошу любить и жаловать.

По тому, как просто, без лишних церемоний Джонни представил егерю свою супругу, можно было заключить, что этих двух мужчин связывает давнее знакомство.

— Добрый вечер, мэм, — вежливо ответил старик, прикоснувшись к голове, будто приподнимая шляпу. Его вежливость не слишком вязалась с грубоватым обликом, а потому казалась смешной. — Женился, значит, — повернулся он к Джонни, широко улыбаясь. — Оно и видно. Вон какой счастливый.

— Я и в самом деле счастлив, — откровенно признался Джонни, поскольку сейчас ему нечего было скрывать. Для старика, который служил еще его отцу, он по-прежнему был мальчиком — честным и чистым.

— Однако, вижу, вы не просто на прогулку отправились. — Скользнув по двум вьючным лошадям, цепкий взгляд Полуорта остановился на лице Джонни. Затем, не вдаваясь в расспросы, он кивнул в сторону дома: — Веди жену в дом, парень, а я пока поставлю твоих скакунов в конюшню.

— Ты бы помог ему, Джонни, — предложила Элизабет. — А уж несколько метров до дома я и сама как-нибудь пройду.

— Нет уж, Джонни, лучше ты сперва своей женушке помоги. А то у меня такие ступеньки высокие, что и мужику ноги задирать приходится. Поможешь мне позже, коли захочешь.

— До чего же приятный человек, — поделилась впечатлением Элизабет, когда они вошли в дом. — А теперь иди, не бойся, я скучать не буду.

— Я ненадолго, — пообещал Джонни, бегло осматривая чисто прибранную комнату, которая служила одновременно гостиной и кухней. — Вот тебе стул, на нем любит сидеть Полуорт. Садись и грейся у огня.

Джонни тут же ушел, а она еще минуту стояла, осваиваясь в комнате, пропахшей трубочным табаком и копотью очага. Здесь не было ничего лишнего — все приспособлено для какого-нибудь полезного дела. Мебель отличалась простотой и, судя по размерам, предназначалась для человека довольно крупного: дубовый стол, стоявший не на ножках, а на козлах, четыре стула с высокими спинками, гигантский, почти во всю стену, сервант с резными дверцами. Пищу, судя по всему, готовили в той же печи, которая использовалась для обогрева. Об этом свидетельствовала встроенная в нее медная жаровня. В доме было на редкость чисто и уютно. Можно было даже подумать, что к этому нехитрому хозяйству прикасались заботливые женские руки. Медь шведской жаровни была начищена до солнечного блеска, а к запаху табака и сосновых бревен примешивался аромат пекущихся больших и толстых лепешек, похожих больше на караваи. От вкусного хлебного запаха, который навязчиво щекотал ноздри, у Элизабет потекли слюнки. Ребенок внутри ее хотел есть, и при мысли об этом она нежно улыбнулась.

По обе стороны от очага стояли два потертых диванчика, однако задуманную симметрию несколько нарушал громоздкий любимый стул Полуорта. Судя по цвету и рисунку его обивки, этот стул поначалу был частью обстановки Голдихауса. Несмотря на ветхость, камчатная мебельная ткань по-прежнему отличалась сочным малиновым цветом. Следуя совету мужа, Элизабет опустилась на стул Полуорта и протянула озябшие руки к огню. С мягкой подушки не хотелось вставать, и все же ей время от времени приходилось подниматься, следя за лепешками на огне. Не то чтобы она хорошо разбиралась в пекарском деле, но для того, чтобы понять, когда лепешки начинают подгорать, особого опыта не требовалось.

К счастью, мужчины вернулись раньше, чем понадобилось вытаскивать хлеба. Для столь ответственного дела у нее вряд ли достало бы умения.

А Полуорт справился с этой задачей в одну секунду. Едва войдя в дом, он схватил лопатку с длинной ручкой и мгновенно скинул хрустящие хлебцы с раскаленной широкой сковороды.

— Вкусно пахнет… — с наслаждением потянул ноздрями воздух Джонни.

Вся следующая неделя была наполнена простыми радостями, которые не мог омрачить даже тот факт, что Джонни и Элизабет едва избежали смертельной опасности и впереди их ждало туманное будущее. В Денском лесу они могли забыть о многочисленных опасностях, поджидавших их во враждебном мире, оставшемся за стеной деревьев. Безмерное счастье заставляло молодых супругов не думать о том, что за голову Джонни, должно быть, уже назначена цена. И если бы не обязанности лэйрда, от которых его никто не освобождал, он вряд ли устоял бы от искушения навсегда остаться здесь, в лесном домике, где они с Элизабет могли бы безмятежно провести остаток жизни, воспитывая своего ребенка по-христиански.

По утрам после нехитрого завтрака все трое обитателей небольшого домика отправлялись на соколиную охоту. Пока мужчины предавались этой забаве, Элизабет, поеживаясь от ветра, тихо сидела на потертом турецком ковре, который расстилали для нее на вершине невысокого холма. Для охоты Джонни и Полуорт предпочитали соколов, пойманных взрослыми, в диком состоянии, а не взятых птенцами из гнезда и взращенных в неволе. Приручить их было труднее, зато они были несравненными охотниками, наученными этому делу свободными родителями и самой природой, — погоня за добычей была у них в крови. Самым захватывающим в этом зрелище был момент, когда птицу, освобожденную от пут, подбрасывали в воздух. Поначалу сапсан летел медленно, как бы нехотя, описывая широкие круги, но затем набирал высоту все стремительнее, ловя широкими крыльями свежий ветер. Некоторые взмывали ввысь на четверть мили и казались тогда не больше ласточки. Затем, зависнув на секунду при виде добычи, хищная птица переворачивалась в воздухе и головой вниз устремлялась к земле в великолепном броске, от которого у всех захватывало дух.

В такие утренние часы, пронизанные зимней стужей, Элизабет научилась понимать несравненную красоту соколиной охоты и страсть к ней своего мужа. И не переставала удивляться, наблюдая за тем, как гордые соколы, перед которыми трепетало все живое на земле, вдруг начинали ласково жаться к мужчинам, признавая в них хозяев.