Детсад не только не блокировал эти чрезвычайно «перспективные» начала в характере нашего героя, но в какой-то степени даже способствовал их развитию — вот в чем беда. А могли педагоги что-нибудь предпринять? Могли, хотя никто не говорит, что дело это легкое: «лепить» человека и «делать» то, как вещь, как неодушевленный предмет, невозможно, ибо он не обладает свойствами глины и не пассивен. Андрей, вероятно, оказал бы яростное сопротивление и не дался бы так просто в руки педагогам. Однако, если бы они включили его в какую-то деятельность, любыми правдами и неправдами нарядили хоть «зайчиком», они бы вызвали его собственную активность, с помощью которой уже можно заниматься перековкой характера.

Но «воспиталки» того детсада, судя по воспоминаниям Андрея, занимались только тем, что «всех воспитывали», иными словами, ограничивали круг педагогических забот одергиванием быстро бегущих и громко кричащих, заучиванием с детьми «когда я ем, я глух и нем» и наблюдением за общим порядком, то есть самым легким делом, для которого не требуется даже педагогического образования: пасли детей. А тут нужна была тонкая, ювелирная, «штучная» воспитательная работа.

И вот я снова, теперь уже вполне конкретно, ставлю вопрос о «благе», волнующий меня с самого начала. Конечно, безусловным благом было бы для Андрея изъятие его из  т а к о й  семьи, в которой он реально воспитывался. Но не меньшим благом для него явилось бы и изъятие из  т а к о г о  реального детского сада, в котором он оказался. Стало быть, если мы образно представим себе детсад «папой», а семью «мамой», мы вынуждены с горечью констатировать, что Андрей Малахов был «круглым сиротой».

ОДИН УРОК ЛИТЕРАТУРЫ. Я пришел на урок литературы в 10-й «Б», тот самый, в котором должен был учиться Андрей Малахов, не будь он колонистом. На моей парте было написано перочинным ножиком: «Кто здесь сидит, того люблю, кладите в парту по рублю», а чуть ниже некто тоже остроумный довырезал вполне практическое: «А я приду и рупь возьму».

Парты, выкрашенные в зеленый цвет, были маленькие и неудобные, впрочем, скорее всего это школьники были слишком большие, «не от этих парт»: промышленность едва поспевала за акселерацией. Все юноши, безропотно подчиняясь дисциплине, носили аккуратные стрижки, зато все девушки поголовно были Маринами Влади: прямые распущенные волосы лежали на их плечах, что выглядело, по крайней мере, современно. И только у одной была тяжелая коса, которую она поддерживала, когда хотела предоставить голове свободу движения.

По всей вероятности, класс был обычный, каких сотни и тысячи, но каждая деталь и подробность этого класса казались мне исполненными особой значительности, поскольку я имел дело со средой, в которой долгое время жил преступник.

Урок посвящался «Поднятой целине». Все внимательно слушали, и я вместе со всеми, довольно скучное изложение знаменитой притчи по поводу человеческой сути, без которой каждый из нас выглядит голым, словно вишневая косточка. Мораль заключалась в том, что к людям надо подбирать ключи, чтобы познать глубины их душ. Здесь учительница сказала: «А теперь запишите», — и школьники записали под диктовку вышеизложенную мораль, как я понимаю, совершенно не оплодотворив ее собственными размышлениями. Пока они это делали, я думал об Андрее Малахове, невольно примеривая на него тему урока. И если по роману смысл притчи должен был усвоить Давыдов, дабы не рубить сплеча, а находить подход к каждому коммунару, без чего не мог двигаться вперед, я перекладывал мораль на плечи школьного педагогического коллектива, который был обязан познать суть Андрея Малахова, без чего не мог рассчитывать на успех в деле воспитания.

Должен сказать, перед тем как явиться на урок литературы, я беседовал с директором школы Клавдией Ивановной Шеповаловой. Она и не думала скрывать беспокойства — нет, не за судьбу Андрея Малахова, «уже покатившегося — не остановишь», как она выразилась, — за честь коллектива, на которую «скандальная история одного ученика клала свою тень». В кабинет Шеповаловой были приглашены педагоги, помнившие и знающие Малахова, и все они подтвердили, что он был «трудным», что на него потратили много сил, возились с ним годами, и от того, что результат оказался печальным, виноват кто угодно, но только не школа, и я не должен делать вывода о неспособности педагогического коллектива.

— Хотите знать, почему он попал в тюрьму? — с академической уверенностью произнесла Клавдия Ивановна. — Жажда приобретательства превалировала у него над жаждой знаний!

«Мне бы такую ясность», — с завистью подумал я про себя, но вслух ничего не сказал, испытывая традиционную робость перед учителем. Однако что-то не устраивало меня в позиции педагогов, я, кажется, разобрался потом, что именно, но расскажу об этом позже, а пока вернусь в 10-й «Б», урок в котором уже шел к концу. За пять минут до звонка школьникам были розданы домашние сочинения, проверенные учительницей, и по моей просьбе мне вручили с десяток. Когда я просматривал творчество выпускников, за моей реакцией внимательно наблюдала девушка с тяжелой косой, единственная оставшаяся на перемене в классе, так как была дежурной.

— Ну что, у нас есть оригинальные личности? — спросила она, заметив, что я перевернул последнюю страницу.

— А вы как думаете?

— Думаю, что нет и быть не может. Во всяком случае, по сочинениям этого не обнаружить.

— Так уж категорически?

— Скоро экзамены, — сказала она, — минута час бережет, и потому источник для всех один: читальный зал.

— Унификация мышления?

— Вот именно. Я где-то читала, что чем меньше у людей времени, тем одинаковее они думают.

— Возможно, — сказал я. — А где ваше сочинение?

Она протянула тетрадь, на обложке которой было написано: «Татьяна Лотова». Я раскрыл на середине, бегло взглянул и вслух прочитал: «Человек должен любить жизнь!»

— Вполне оригинальная мысль, — съязвил я.

— Из «…надеюсь, что это взаимно», — улыбнулась Лотова и перекинула косу за спину.

Уже звенел звонок с перемены.

— Татьяна, — спросил я, — вы вспоминаете Андрея?

— Какого?

— У вас был один Андрей в классе.

— Я так и подумала. А зачем?

Действительно: зачем? Сомкнув ряды на месте… — я чуть было не сказал «павших», хотя в данном случае лучше сказать «падших», — они, вероятно, топали вперед, не оглядываясь и не испытывая потребности оглянуться.

На том мы и прервали нашу беседу. Я многого еще не знал. Не знал, например, что у Татьяны Лотовой было больше, чем у других, оснований ответить на мой вопрос иначе.

СЛЕПОЙ КОНДУИТ. — Как ты думаешь, Андрей, что сказали бы о тебе твои бывшие школьные товарищи, если бы их спросили?

— У меня не было в школе товарищей.

— Хорошо, назовем их по-другому: