Нюберг сделался едва ли не бледнее предполагаемой жертвы. Он уставился на Сетона, как на привидение, попятился к столу и начал дрожащими руками собирать инструменты.

— Я в вас ошибся, господин Сетон… я принял вас за… Вы сошли с ума! Вы, надеюсь, слышали когда-нибудь про клятву Гиппократа? Врачебное искусство… оно призвано спасать жизнь! Спасать, а не губить! Немедленно, сейчас же поставлю в известность городскую стражу… власти должны знать, что здесь происходит! И будьте уверены: ни слова в вашу защиту! Ни слова! Вам место в…

— Не торопитесь, Нюберг. Мой слуга получил приказ ждать меня у ваших дверей. А за этими дверьми… вы же и сами знаете. Прелестная крошечная Улла и малышка Ульрика спят и видят сладкие сны. Успокойтесь, успокойтесь… Яррик до четырех утра не то что не переступит ваш порог, что вы, не пугайтесь! Даже не пошевелится. По если я не приду… в таком случае он получил приказ взломать дверь. А то, что он там будет вытворять, какие художества… вам не хотелось бы знать.

Винге не спускал глаз с Карделя с того самого мгновенья, когда Нюберг в ужасе выронил ножницы. И при первой же попытке пальта рвануться вниз повис у него на плече всей своей невеликой тяжестью. Карделя трясло от ярости. В панике у Винге мелькнула мысль: наверное, так себя чувствуют новички, оседлавшие необъезженного скакуна. Он кое-как добрался губами до уха Карделя и прошипел страшным шепотом:

— Жан Мишель… мы ничего не можем сделать. Убьете Сетона здесь и сейчас — дети бедняги Нюберга погибнут. Вы думаете, он пошутил?

На какое-то время этого аргумента хватило, но ненадолго. Винге в отчаянии схватил пальта за уши и попытался повернуть голову к себе. С таким же успехом он мог бы попытаться повернуть вкопанную в землю чугунную коновязь. Тогда Винге изогнулся, как мог, и посмотрел Карделю в глаза.

— Вы слышали, что он сказал? Эта женщина обречена. Обречена! Мы ничем не можем ей помочь. Если вы сейчас вмешаетесь, все наши усилия напрасны. Где ваш рассудок?

В налитых кровью глазах Карделя по-прежнему полыхало бешенство. И Винге прибег к последнему аргументу.

— Жан Мишель… Сесил ни за что не хотел бы видеть вас убийцей…

Подействовало. Гневная гримаса сгладилась, плечи опустились. Палы, не поднимая головы, медленно кивнул.

Нюберг стоял, как статуя. Лицо его медленно белело, пока не приобрело жуткое сходство с гипсовой маской. Сетон терпеливо слушал поток угроз и обещаний, просьб и молитв. Наконец ему надоело, и он предупреждающе поднял ладонь.

— Послушайте-ка, нелепый вы человек. Здесь, кроме меня и вас, никого нет. Никакой высшей силы, которая могла бы нас одобрить или осудить. Природа к нам равнодушна. Она не замечает существования человека, ей все равно, есть мы или нет. Сообразите же наконец: природа равнодушна! Человечество исчезнет с лица земли, а она, природа, даже не заметит нашего исчезновения. Ей все равно, погибнет людской род сразу или будет долго мучаться от нищеты и эпидемий. А эта женщина… что ж, эта женщина очень скоро присоединится к миллионам… миллиардам, чьи могилы мы топчем на каждом шагу, даже не подозревая об их существовании. И никто про нее не только не спросит, даже не вспомнит. Разве вы не едите каждый вечер мясо? Разве не угощаете друзей? И разве кто-то, наслаждаясь угощением, вспомнит про невинного теленка, которого зарезали ради вашей прихоти? Когда вы закончите и уйдете отсюда, вас никто и ни в чем не упрекнет. Разве что ваша собственная намять, если она у вас уж такая нежная, в чем позвольте усомниться. И мой совет: забудьте! Посвятите время жене и вашим прелестным девочкам, будьте образцовым мужем и отцом. Забудьте, как дурной сон.

Сетон прервался и вытер платком сочащуюся из раны на щеке сукровицу.

— Время идет, Нюберг. Нора приступать к работе. Правая нога? Или с чего вы предпочитаете начать? Только не забывайте подробно описывать ваши находки, как вы мне и обещали.

— Quadriceps femoris… четырехглавая мышца бедра, — еле слышно пролепетал Нюберг.

— Не будете ли вы так любезны засунуть ей тряпку поглубже в глотку? Мне кажется… нет, определенно: она просыпается. Я вовсе не хочу, чтобы ее вопли отвлекали нас от дела.

— Но вы же сказали… лауданум? Смертельная доза? Ее нельзя спасти, сказали вы!

— Боюсь, ошибся. Сильное опьянение, да… А теперь представьте: даже если я солгал, теперь, после ваших виртуозных разрезов, ложь перестала быть ложью и стала истиной. Не так ли? Она скоро истечет кровью, и все будет кончено. Тряпку, будьте любезны. Я не хочу слышать это хныканье.

Нюберг выполнил приказ.

— Вы не возражаете, Нюберг, если я устроюсь поудобнее?

Сетон расстегнул панталоны и спустил до колен. Из своего укрытия Кардель и Винге видели, как он откинул голову, сунул руку в промежность и начал мастурбировать, с заметным удовольствием прислушиваясь к всхлипываниям Нюберга и с каждой минутой слабеющим стонам женщины. Сукровица из раны капала на белоснежную сорочку, но он не обращал внимания.

Эмиль Винге неторопливо шагает вдоль Корабельной набережной к Стрёммену. Заслышав шум порога, с предзимней яростью бросающегося на опору недостроенного Северного моста, поворачивает и идет назад, мимо фасада дворца. С моря дует сырой, холодный ветер, но ему не по силам прорваться сквозь плотный строй статных домов на набережной: в Городе между мостами наверняка штиль. Винге доходит до Лейонбакена, поворачивает назад и проделывает тот же путь. Вдоль причала, где еще подают признаки жизни останки большой осенней ярмарки святого Микеля[44]: тут и там замерзшие приказчики у лотков продолжают зазывать редких покупателей.

Несколько моряков, укрывшись за грудой мешков, играют в карты прямо на мостовой, аккуратно накрывая взятки припасенными камнями — чтобы не унесло ветром. Кто-то сидит на корточках, обдумывает очередной ход, другие переминаются с ноги на ногу. Плечи приподняты, кулаки подмышками — стараются согреться.

Винге продолжает свой маршрут. Лейонбакен — Северный мост, Северный мост — Лейонбакен. Время от времени замедляет шаг, чтобы не столкнуться с портовом грузчиком или мальчишкой-посыльным. Каменные дома

Норрмальма выглядят отсюда, как огромные гранитные кубы, чья единственная задача — заступить дорогу идущему.

Сестра шагает рядом — она, похоже, не замечает ни ветра, ни удручающего пейзажа.

— Слава Господу… твой друг все же внял твоим резонам.

— Жан Мишель вовсе не глуп. Но, конечно… в нем не утихает ярость… он ведь еще молод, а жизнь исковеркана. Будущего у него нет. Он сопротивляется, но в глубине души… Знаешь, сейчас, когда он не носит свой деревянный протез, я иногда подмечаю своеобразные жесты… то есть ничего своеобразного, они были бы вполне уместными, если бы рука была на месте. Не на свалке, а там, где и было задумано природой. Прошло много времени… мне кажется, он до сих пор ее чувствует, эту отрезанную руку.