«Ты ее покинул», — прошуршало опять. И я понимал теперь, что она ненавидела меня ненавистью покинутой, и лишь потому надела это неприятное, отталкивающее голубое неглиже.

Я был до безумия смущен — ведь против пустоты мы беспомощнее, чем против ненависти, на которую не отвечаем. Моя любимая разговаривала со своими друзьями, не удостаивая меня взглядом, ни разу не взглянула на меня, а только сквозь меня.

Другие вокруг нее тоже начали что-то громко говорить. Все они, казалось, принадлежали к маленькому обществу (типографская копия: общине) заговорщиков, чей заговор не имел, однако, иной цели, кроме как придать им достоинство и вес и получить возможность до конца жизни оставаться заговорщиками. Теперь, проснувшись, я пытаюсь предугадать те упреки, которые фрейлейн Мари могла бы бросить мне, возможно, в другом сновидении, к примеру: «Вы — такой же негодяй, как другие, только лживее, эгоистичнее и изощреннее. Поэтов, что дают нам твердые обещания, на которые плюют уже через пять лет, так же следует сажать за решетку, как брачных аферистов. Если б вы были Данте, я, возможно, стала бы Беатриче и умерла молодой. А это лучше и приятнее, чем возиться теперь с детьми и выглядеть так в этом голубом противном неаппетитном тряпье, которое выставляет напоказ мое семейное счастье».

Так сказала бы фрейлейн Мари в другом сне.

Может быть, она сказала бы только: «Вы склонны к идеальному». Но в этом сне она ничего мне не сказала. Теперь же я снова стоял среди людей, которые грустно до меня дотрагивались и опускали головы.

Я был уже не смущен, а несчастен, как после совершенного преступления. Моя любимая, чья голубизна становилась все злее, начала очень долго и громко смеяться. Внезапно она растянулась во весь рост на кровати. В отвратительной позе. Она лежала спиной кверху. Кто-то храпел. Даже мысленно я не хочу совершить кощунства. Своим храпом товарищ разбудил меня.

1912

С террасы доносятся громкие голоса взрослых. Звон разбитых стаканов. Скрип продавленных досок, утробный смех, шарканье насытившихся. Мы, дети, скучились внизу, в саду…

— Что нам для него сделать? — спрашивает Фриц.

— Театр, — отвечает брат Петера.

Завтра дневным поездом Петер прибудет в усадьбу, где его семья и мы, гости, проводим лето. То есть он провалился уже в первом классе гимназии. Его отец поехал в город его забрать.

Мне тоже было одиннадцать, я был не младше Петера. Учебный год я закончил не очень удачно, но меня перевели.

Предложение о театре не одобрили. Некоторые высмеивали Карла. Среди нас были и девочки, но на них не обращали внимания. Карл был смугл и мал ростом, волосы над пухлым лицом, которое он часто морщил, зачесаны на пробор. Видели, как он в одиночестве гримасничает перед зеркалом. Из любого разноцветного платка, попадавшегося ему в руки, он мастерил тюрбан или шапочку затейливого фасона и, с восторгом откинув голову, шествовал от зеркала к зеркалу. Однажды вечером он напугал весь дом. Когда все отправились ко сну, раздался грохот; люди выскочили из спален. Карл в разодранной рубашке, неестественно рыча, с горящей свечой в руке катился вниз по широкой лестнице. С трудом привели его в чувство. Он за последний зимний сезон часто бывал в театре, в том числе на «Разбойниках»[105]. Перед каждым спектаклем он драпировал столы скатертями, расставлял на них и зажигал столько свечей, сколько мог достать, и часами подражал монотонному пению священника. Когда он подрос, ему запретили эту игру.

Большинство из нас находит его смешным, но его это не волнует. Только со мной он бывает вместе, не обращая внимания на остальных.

Строили множество планов, как отпраздновать возвращение Петера. Малыш с практической жилкой советовал из ящика для сигар соорудить фотографический аппарат, читатель «Сказаний классической древности» Густава Шваба предлагал представить, надев доспехи и вооружившись мечами, битву троянцев с греками. Терраса прекрасно могла послужить троянской стеной.

Наконец договорились о пикнике в саду под открытым небом. Мы бросились в столовую взрослых, выпрашивая медную и никелированную посуду, забрали из чуланов и кладовок все лампы и фонари; сдвинув головы, обсуждали, как, вопреки запрету родителей, устроить фейерверк; все мы возбужденно подпрыгивали, бегали туда-сюда, безумствовали, задыхались.

Я поспешил в деревню к лавочнику: мне поручили купить длинный шпагат. Я вошел в лавку и, вытянув руки в обе стороны, как бы намекая на бесконечность, потребовал метр бечевки. Торговец тряхнул сундук, вынул линейку и отрезал от мотка жалкий кусочек.

Озадаченный, я попросил кусок подлиннее; он засмеялся и дал мне весь моток. Мне стало стыдно; я постарался забыть о своем позоре и приобрести уверенность, будто уже со дня своего рождения мог верно оценить длину метра. Я и в школе всегда так делал, когда меня уличали в незнании.

Во второй половине дня Карл стоял рядом со мной в саду. Сердце у меня колотилось в ожидании, я считал минуты. В час дня должен был приехать экипаж с Петером. Я еще не был с Петером знаком, но уже любил его, мучительно и сладко взволнованный. Это предчувствие любви не оставляло меня и в более поздние периоды жизни. Каждый раз, когда человек западал мне в душу, уже за несколько месяцев до этого у меня возникало ощущение его близости. Где-то мне внезапно попадалось на глаза его имя, пронизывая меня насквозь, будто молнией; далекая, предвещающая радость гроза неведомого бытия надвигалась на меня; бесконечно-нежное мучительное облако жизни, которой я еще не знал, окутывало мое чело. Обычно так бывало всегда; я стоял, опутанный тончайшими, болезненными, слезоточивыми нитями отношений еще прежде, чем реальная, принявшая отчетливый облик судьба подступала ко мне.

В тот день я лопатой копал землю.

— Что ты делаешь? — спросил Карл.

— Рою яму, — сказал я и продолжал копать, наклонившись, чтобы скрыть, как покраснел.

— Для Петера?

— Да. — Сердцебиение перехватывало мне горло.

Карл не удивился; он счел вполне нормальным, что можно приветствовать человека и таким образом. Он какое-то время смотрел на меня, затем сказал:

— Потом сюда можно воды налить.

Я был счастлив. Мой труд получил признание его брата.

— Ты считаешь, нужно налить воды?

Карл взглянул на меня, посмотрел в сторону и сказал:

— Он обрадуется.

Потом побежал вприпрыжку прочь, стегая ивовым прутиком по газону.

Вдохновленный, я яростно копал все глубже, и быстрота работы билась во мне острым мужественным ритмом.