– Меня к нему даже не пускают, – отзываюсь я. – Я не могу ни за кого попросить, потому что не вижусь с ним. И я боюсь того, что они там говорят обо мне.

Он кивает:

– Я сделаю все, что в моих силах. Но, возможно, вам следует ограничить свои исследования и переводы.

– Я отослала свои книги, – горько говорю я. – Видите пустые книжные полки? И записи тоже.

Я надеялась, что Джон скажет, что не было нужды опустошать мою библиотеку, но он просто спрашивает:

– А проповеди и обсуждения?

– Мы слушаем только священников короля, и их проповеди точно скучнее скучного.

– На какие темы?

– Женского послушания, – сухо отвечаю я, но даже это не заставляет его улыбнуться.

* * *

Хью Латимер, вызванный для допроса Тайным советом, признает, что несколько раз проповедовал у меня. Это сложно было отрицать, поскольку жены некоторых членов Совета, а иногда даже сами члены Совета на них присутствовали. Он не соглашается с утверждением, что говорил что-либо, содержащее ересь, как и с тем, что пропагандировал реформацию церкви. Он заявляет, что проповедовал только Слово Божье, согласно нынешнему учению Церкви. Его отпускают, но на следующий день арестовывают еще одного проповедника, приходившего к нам, – доктора Эдварда Хрома, которого обвиняют в отрицании чистилища. В этом ему приходится сознаться. Конечно, он отрицает существование чистилища. Если б тот же вопрос задали мне или любому человеку, обладающему хоть каплей разума, то мы не смогли бы найти доказательство существования подобного места. Рай – да, сам Господь говорил о нем, ад – тоже да, он уготовлен для грешников. Но нигде в Библии не говорится о том, что существует некое пространство, где души умерших должны ожидать своей участи и откуда их можно выкупить, положив конец их страданиям, с помощью пожертвования церкви или заказа специальных ритуальных служб. Об этом просто нигде не упоминается, и не существует исследований, доказывающих его существование. Откуда же тогда взялась эта идея? Авторство ее несомненно: это изобретение Церкви, созданное для получения денег от страдающих семей, потерявших близких, и от мучимых страхом умирающих грешников. Сам король закрыл часовни, в которых проводились заупокойные службы, так как же может существовать чистилище?

* * *

Именно король дает добро на эти аресты, которые жатвой прошлись по ученым и проповедникам, людям, которые были со мною связаны. Члены Тайного совета будут вести допросы, требовать имена, объяснения, но только король решает, кого следует арестовать. Он либо сам подписывает небрежным росчерком ордер, уложенный на край его постели, либо велит доверенным лицам, Энтони Денни и Джону Гейтсу, поставить печать с его именем, чтобы подписать его позже. В любом случае каждый ордер должен получить его личное одобрение. Генрих может стонать от боли или балансировать на грани сна от обезболивающих микстур и вина, но он всегда знает, о ком идет речь.

То, что происходит сейчас, – это не результат войны, объявленной мне папистами, и тайных интриг двора, воспользовавшегося болезнью и усталостью короля. Это игра, разыгранная самим королем, против моих убеждений, моих друзей, может быть, против меня самой. Так король стравливает собак, только в этот раз его ставки высоки. Поощряя моих врагов, он бросает меня, свою жену, собакам.

– Она здесь. Анна Эскью здесь! Сию минуту! – Джоанна Денни врывается в мою комнату и падает передо мной на колени, словно они под ней подломились.

– Она пришла сюда, чтобы встретиться со мной? – Мне не верится, что она пошла на такой риск, зная о том, что ее учителя и покровители сейчас сами находятся в Тауэре. – Ей нельзя сюда. Скажи ей, что мне очень жаль, но…

– Нет! Нет! Арестована и приведена на встречу с членами Тайного совета! Они допрашивают ее сейчас.

– Кто тебе об этом сказал?

– Мой муж. Он сказал, что сделает для нее все, что сможет.

Я делаю глубокий вдох и хочу сказать ей, чтобы она передала Энтони Денни: лучше бы он проследил за тем, чтобы мое имя не упоминалось при короле, ни при каких обстоятельствах. Но мне так страшно, так стыдно за свой страх, что я не могу произнести ни слова. Я боюсь того, что может сказать Анна. Что, если она признается, что проповедовала ересь, а мы все благодарно слушали ее? И что я пишу собственную книгу, наполненную запретными рассуждениями? Но я не могу сказать Джоан, которая слушала меня, занималась со мною, молилась со мною, что моей первой мыслью в опасную минуту была забота о собственном спасении.

– Господи, спаси и сохрани ее, – вот все, что я могу сказать.

– Аминь.

* * *

Ее держат на допросе до самого вечера. Переодеваясь к ужину, я спрашиваю служанку, которая мне помогала, где может сейчас быть Анна Эскью. Она не знает. В этом огромном дворце полно подвальных помещений без окон, комнат на чердаке и сокровищниц. Ее могли просто бросить в караульную. Я не смею послать слугу, чтобы разыскать ее.

За ужином епископ Гардинер произносит нараспев молитву о бесконечной благодати Господней, и я, склонив голову, слушаю его речь на латыни, которую, я точно знаю, не понимает половина собравшихся здесь людей. Но епископу нет до этого никакого дела: он исполняет свой собственный ритуал, а то, что люди, как дети, просят хлеба, а получают камень[21], его нисколько не смущает. Мне приходится ждать, пока закончится его бормотание, чтобы поднять голову и кивнуть слуге, чтобы начали подавать блюда. Мне приходится улыбаться, есть и управлять трапезой, смеяться над Уиллом Соммерсом и отправлять блюда Уильяму Пэджету и Томасу Ризли, словно они ничего против меня не замышляют, и кланяться герцогу Норфолку, сидящему во главе своего стола с маской учтивости на лице. Его сына, сторонника реформ, по-прежнему нет на отведенном ему месте. Я вынуждена вести себя так, словно меня ничто на свете не тревожит, в то время как где-то в этом же дворце Анна ест холодные остатки с моего стола и молится о милости Господней и его защите.

* * *

– Они вызвали меня, чтобы я вел допрос… – Пока двор танцевал, к моему креслу подошел мой брат. Мои фрейлины с замершими на лицах улыбками тщательно выполняли танцевальные па вместе с остальными.

– Ты откажешься?

– Как можно! Это же испытание. Я же тоже здесь под подозрением, и, если я ошибусь, они перенесут свое внимание на тебя… Нет, я допрошу ее и, надеюсь, смогу подвести ее к просьбе о помиловании. Я знаю, что Эскью не откажется от своих убеждений, но, возможно, она признает, что у нее нет образования.

– Она знает Библию вдоль и поперек, – говорю я. – А Новый Завет заучила наизусть. Кому придет в голову сказать ей, что она плохо образована?

– Ей не дано спорить со Стефаном Гардинером.

– Мне кажется, ты убедишься в том, что ты не прав.