– Как у тебя, Паша, с образованием? – спросил Арцеулов.

Павел чуть не ляпнул про геофак Ленинградского университета, но вовремя прикусил язык.

– Среднее экономическое. Аральский индустриальный техникум.

– Такой город загубили! – зло сказал Арцеулов. – Убили море, а город сам умер. Без моря жить не мог.

– Да, – лаконично согласился Павел, ни разу не бывавший на Арале. «Ай да дядя Миша, все предусмотрел. Диплом из мертвого города – кто проверять будет?»

– Экономическое, говоришь? Баланс знаешь? Дебит-кредит знаешь?

– Забыл все. По специальности-то не работал.

– А что работал? – чуть настороженно спросил Арцеулов.

– Да разное. – Павел постарался максимально приблизить свой ответ к действительности. – Лаборантом в институте. В приборах немного кумекаю – оптика, электроника. Инструктором по горному туризму. В экспедиции много ездил, с геологами, с нефтяниками. Статьи технические переводил, английский у меня хороший. Математику преподавал, – вспомнил он свои занятия с Георгием. – Шофером работал.

– На грузовой? – заинтересовался Арцеулов.

– На легковой. Председателя колхоза возил.

– Председателя? Меня возить будешь?

– Но у вас, наверное, есть шофер?

– Мой Егор давно на повышение просится. На рефрижератор.

– А это разве повышение? – удивленно спросил Павел.

– Конечно. Рефрижератор – это ведь что? Холодильник на колесах. А в холодильнике что главное? Лед. А лед – это что? Это вода замерзшая. А на такой воде какие деньги делают, знаешь? Большие деньги делают.

– Как?

– А так. Рыбу сухую заморозить – один вес, с водой – совсем другой вес. Больше сдашь – больше получишь. Больше получишь – лучше жить будешь. Нравится?

– Не очень.

Арцеулов хмыкнул, но промолчал.

Уже во вторник Павел сел за баранку новехонькой черной «Волги». Рабочие его дни были ненормированы и неравномерны. То Арцеулов с утра до ночи носился по объектам и мероприятиям, возил с собой разный народ, в том числе и иностранцев – в таких случаях Павел выступал еще и в роли переводчика. То наоборот, с самого утра заседал в кабинете, отпускал Павла до вечера и страшно удивлялся, что Павел в такие дни не выезжал на отхожий промысел, а сидел себе где-нибудь в уголочке, а то и прямо в машине и спокойно читал книжку.

– Странный ты все-таки, – говорил он с легкой примесью уважения. – А еще Розен.

Иногда приходилось работать ночами, загружать из пакгаузов какие-то тюки, коробки, отвозить к Арцеулову на дачу, что-то забирать оттуда. В такие ночи Павел старался внушать себе, что все это происходит не с ним, но потом на душе долго оставался грязный осадок. Несколько раз он находил в машине конверты с деньгами – от ста до двухсот рублей – и всякий раз пытался возвратить их Арцеулову, но тот отнекивался и говорил, что деньги не его.

После одной такой ночи Павел не выдержал:

– Константин Заурович, не могу я так больше. Отпустите.

Арцеулов прекрасно понял, о каком «так» говорит Павел, нахмурился:

– Не пойму я тебя, Паша. Почему не хочешь жить, как все? Газет, наверное, много читаешь?

Газет Павел как раз не читал вообще, разве что прогноз погоды и изредка программу телепередач. Бессмысленные передовицы, трескотня победных реляций с трудовых фронтов, маниакально-монотонные обличения загнивающего капитализма – это все было ему нестерпимо скучно и казалось бесконечно далеким от реальной жизни. Но теперь, впервые поварившись на «народнохозяйственном объекте», он начал понимать, что вся газетная и прочая демагогия, наоборот, неотрывна от жизни, как неотрывны друг от друга две стороны медали. В ситуация тотальной лжи патетические бичевания «отдельных пережитков» и филиппики в адрес несунов, расхитителей и спекулянтов оборачивались идеологическим обеспечением тотального воровства, а тотальное воровство, существующее как бы вопреки официальным доктринам, обеспечивало этим доктринам реальную экономическую основу. А вместе они выстраивались в систему координат, в которой ему, Павлу Чернову, ныне Розену, не было места.

В феврале он сдал казенную «Волгу» упитанному юноше с вороватыми глазками и устроился преподавать физику на курсах штурманов. А в апреле под откровенно фальшивые завывания идеологических баньши скончался очередной генсек и последний «руководитель ленинского типа», не уважаемый даже самыми твердолобыми ортодоксами, и у всего соцлагеря объявился новый начальник, ошеломивший всех молодостью, хрущевской манерой поддерживать шляпу ушами и умением долго и складно говорить без бумажки. Некоторое время население оторопело наблюдало, как новый лидер запросто, словно гоголевский квартальный, «деспотирует с народом дезабилье», и вслушивалось в каждое слово, слетевшее с высочайших уст, но потом быстро смекнуло, что слова эти хоть и свиваются в законченные фразы, но смысла никакого не несут, а стало быть, можно спокойно отправляться доворовывать то, что еще не успели.

В этот-то оторопелый промежуток Павел и начал время от времени заглядывать в газеты.

Павел сидел в крохотном читальном зальчике и перелистывал подшивку «Ленинградской правды» – газеты в библиотеку поступали из разных точек Союза, хотя и с опозданием. Он коротал время, ожидая, пока библиотекарша, высокая сухопарая старуха с пронзительными черными глазами, наберет по его списку необходимые справочники и пособия. Через неделю начинались занятия с летними, ускоренными группами, и нужно было внести кое-какие изменения в курс.

Глаза его скользили по полосам, выхватывая то фотографии знакомых мест, то фамилии, памятные по прошлой жизни. Исаакиевский собор в ограде лесов, Стрелка с птичьего полета, на симпозиуме выступил член-корреспондент АН СССР А. Ю. Кухаренко, Ленинградский областной комитет КПСС с глубоким прискорбием сообщает…

На 69-м году жизни, после тяжелой, продолжительной болезни…

Павел резко встал, опрокинув стул.

Он опоздал на тридцать семь дней. Но на сорок не опоздает.

У Лилии Теодоровны Рафалович день упал на минус с самого утра. Это ж мало того, что пришлось впустую прокатиться на СТО, где эти пропойцы так и не отрегулировали задний мост; и она была вынуждена в метро трястись через весь город в ателье, а там битый час объяснять, что нечего валить на «нестандартную фигуру», если у самих руки не из того места растут. Так еще и в молочном опять не было ряженки, а в булочной ее нагло обсчитали на тридцать копеек, а когда она тактично, но твердо на это указала, так ее же еще и обхамили! А дома что – если вы думаете, что лучше, так нет. В почтовом ящике очередное письмо от мамаши, якобы из Харькова, а на самом деле из Хайфы, и опять одни слезы: и жарко, и ноги болят, и Беллочкина родня ее не уважает, за приживалку держит, и картошка дороже апельсинов, и домой-то тянет, и березки в снегу снятся. А вонючий лагерный хозблок не снится? А коечка в грязном бараке, где тоже не духами пахнет, не снится? А не снится, сколько стоило ее оттуда вытащить и отфутболить на историческую родину?.. Только чуть отошла от письма, откупорила баночку пива из холодильни– ка – так нате вам, звонит вторая мамаша, Ленькина тетя Рива, и очень интересно рассказывает про свои болячки ровно сорок три минуты по швейцарским часам. Так и это еще не все. Только повесила трубку, приходит Леня, злой как черт, говорит приятную новость, что в торге лютует ОБХСС и многих уже таскали к следователю, и от расстройства ложится спать среди бела дня. Короче, когда снова зазвонил телефон, Лилия Теодоровна сняла трубку не в самом милом расположении духа.