«Все еще темно – вот уже минут пять. Все зависит от молний. Только бы не прекратились, Йаддит упаси!.. Чья-то воля словно прорывается сквозь стихию… Дождь, гром и ветер оглушают… Тварь завладевает моим сознанием…

Проблемы с памятью. Вижу то, чего знать не знал прежде. Иные миры, иные галактики… Темно… Молния темна, тьма – молниеносна…

Вижу в непроглядной темноте холм и церковь… не может быть, чтобы настоящие. Должно быть, просто изображение на сетчатке отпечаталось благодаря вспышкам. Господи, хоть бы итальянцы вышли со свечами, если молнии прекратятся!

Чего я боюсь? Разве предо мной не воплощение Ньярлатхотепа, который в древнем, мрачном Кхеме принял человеческое обличье? Я помню Юггот, и еще более далекий Шаггай, и конечную пустоту черных планет…

Долгий полет на крыльях сквозь пустоту… не могу преодолеть вселенную света… воссоздан мыслями, уловленными в Сияющем Трапецоэдре… шлю его через чудовищные пропасти свечения…

Меня зовут Блейк – Роберт Харрисон Блейк, проживаю по адресу: штат Висконсин, Милуоки, Восточная Кнапп-стрит, дом 620… Я на этой планете…

Смилуйся, Азатот! – молнии уже не вспыхивают… ужасно… вижу с помощью какого-то чудовищного способа восприятия, и это не зрение… свет это тьма, тьма это свет… все эти люди на холме… патрули… свечи и амулеты… их священники…

Больше не чувствую расстояний – далеко все равно что близко, близко – то же, что далеко. Нет света… нет стекла… вижу колокольню… и башню… и окно… слышу… Родерик Ашер… я безумен или схожу с ума… тварь пробудилась, возится в башне… я – это она, она – это я… хочу выйти… должен выйти и объединить силы… Оно знает, где я…

Я – Роберт Блейк, но я вижу башню во тьме. Отвратительная вонь… чувства преобразились… обшивка на башенном окне трещит, подается… Йа… нгай… иггг…

Вижу его… он идет сюда… адский ветер… исполинское пятно… черные крылья… храни меня Йог-Сотот… Тройной горящий глаз…»

1935

Четверг

3 ноября 1927

Дорогой Мелмот[28]!

…Значит, ты занят тем, что копаешься в темном прошлом этого несносного юнца азиата, Вария Авита Бассиана? Пф! Мало кого я презираю сильнее, чем этого проклятого сирийского крысеныша! Сам я вновь вернулся во времена Древнего Рима, от корки до корки прочитав «Энеиду» в переводе Джеймса Роудса[29], в который никогда ранее не заглядывал, меж тем он наиболее близок к П. Марону[30], чем любая из стихотворных версий, когда-либо попадавшихся мне, включая неопубликованный труд моего покойного дяди, доктора Кларка[31]. Время, проведенное за Вергилием, наряду с размышлениями о духах в канун Дня Всех Святых с его ведьмиными шабашами в горах, в ночь минувшего понедельника родило во мне столь божественно ясный и живой сон о Древнем Риме, сколь колоссальна была тень сокрытого в нем ужаса, и я истинно предполагаю, что однажды воплощу его в художественном произведении. Подобные сны часто являлись мне в юные годы – военным трибуном я следовал за божественным Юлием по всей Галлии, – но последний из них я видел так давно, что этот оставил во мне впечатления невероятной силы.

То был пылающий закат, или предвечерье, в крохотном захолустном городке Помпело[32], у подножия Пиреней в Ближней Испании. Должно быть, это было в годы поздней республики, так как провинцией вместо назначенного Августом пропретора[33] все еще правил сенатский проконсул[34], и день был первым до ноябрьских календ. К северу от городка вздымались багряно-золотистые горы, и клонившееся к западу солнце таинственным румянцем озаряло аляповатый запыленный форум из камня и алебастра и деревянные стены цирка, стоявшего чуть к востоку. Группы горожан – широкобровых римских поселенцев и жестковолосых романизированных туземцев наряду с типичными гибридами двух этих рас, схоже одетых в тоги из грубой шерсти, горсткой легионеров в шлемах, чернобородых васконов[35] в простых одеждах – толпились на считаных мощеных улицах и форуме; всеми двигала некая смутная, едва уловимая тревога.

Я же только что сошел с лектики, которую носильщики-иллирийцы в спешке несли, следуя на север из Калагура[36], переправившись через Иберус[37]. Судя по всему, я был провинциальным квестором[38] по имени Луций Целий Руф, и меня призвал проконсул, Публий Скрибоний Либон, несколькими днями ранее прибывший из Тарракона[39]. Солдаты были пятой когортой Двенадцатого легиона под командованием военного трибуна Секста Азелия; легат[40] всей провинции Гней Бальбуций также прибыл из Калагура, где нес службу.

Собрались мы по причине ужаса, таившегося в горах. Все как один горожане были напуганы, умоляя прислать когорту легионеров из Калагура. Пришла осенняя Пора Ужаса, и дикари в горах готовились к обрядам, о которых в городе знали лишь понаслышке. Там, высоко, обитало старинное племя, говорившее на отрывистом языке, непонятном васконам. Их видели редко, но несколько раз в году в городе появлялись их малорослые раскосые желтокожие посланцы, напоминавшие скифов, и торговали с купцами, изъясняясь при помощи жестов. Весной и осенью на вершинах они проводили свои отвратительные ритуалы; их завывания и огни алтарей наводили страх на жителей деревень. Это повторялось в одно и то же время – в ночь перед календами мая и в ночь перед календами ноября. Перед этим начинали исчезать люди, о которых больше никто не слышал. Шептались, что местные пастухи и фермеры не питали вражды к старинному племени и не одна крытая соломой хижина пустела перед омерзительными полночными шабашами.