В последующие дни Блейк ни единой живой душе не рассказал о своей вылазке. Вместо того он вооружился нужными книгами, внимательно просмотрел газетные подшивки за многие годы в деловой части города – и теперь лихорадочно трудился над расшифровкой тайнописи из книжицы в кожаном переплете, той самой, что нашлась в затянутой паутиной ризнице. Шифр оказался непростым, и, посидев над ним не один день, Блейк уверился, что язык этот – явно не английский, не латынь, не греческий, не французский, не испанский, итальянский или немецкий. По всей видимости, ему предстояло зачерпнуть из самых глубинных родников своей нетривиальной учености.

Каждый вечер вновь накатывала неодолимая потребность посмотреть на запад, и Блейк, как и прежде, видел черную колокольню над нагромождениями крыш далекого полумифического мира. Но теперь это зрелище заключало в себе отчетливый привкус ужаса. Блейк знал, что за наследие запретного чернокнижия таится внутри, и, вооруженное этим знанием, зрение его вздумало проделывать престранные фокусы. Птицы возвращались по весне из жарких краев, и, наблюдая за их кружением на закате, Блейк уверился, будто они избегают этот одиноко торчащий шпиль как никогда прежде. Стоило какой-нибудь стае подлететь поближе, как птицы тут же описывали круг и в панике бросались врассыпную; и юноша с легкостью воображал себе их перепуганный гомон, хотя, конечно же, через расстояние в столько миль до него не доносилось ни звука.

В июне дневник Блейка наконец возвестил о победе юноши над шифром. Текст, как выяснилось, был на тайном языке Акло, – в древности им пользовались некие темные культы, и Блейк худо-бедно знал его по прежним своим изысканиям. Как ни странно, о том, что именно удалось прочесть Блейку, дневник умалчивает; но результат явно поверг юношу в трепет и в замешательство. То и дело встречаются ссылки на Гостя-из-Тьмы, пробужденного посредством Сияющего Трапецоэдра, и безумные домыслы о черных безднах хаоса, из которых он явился. О самом существе говорится, будто оно владеет всеми знаниями и требует чудовищных жертв. Некоторые записи исполнены страха, что тварь (похоже, Блейк всерьез считал, что она уже призвана) вырвется на свободу; хотя тут же Блейк добавляет, что уличные фонари – это непреодолимая для нее преграда.

О Сияющем Трапецоэдре Блейк упоминает то и дело, называет его окном во все времена и пространства и прослеживает его историю начиная с тех самых дней, когда он был создан на темном Югготе – еще до того, как Древние принесли его на землю. Его берегли как великое сокровище; в изысканный ларец его поместили разумные криноидеи Антарктики; змеелюди Валузии извлекли его из-под руин; миллиарды лет спустя им любовались в Лемурии первые люди. Ларец побывал во многих странных землях и еще более странных морях и затонул вместе с Атлантидой; минойский рыбак поймал его в свою сеть и продал смуглолицым купцам из темного как ночь Египта. Фараон Нефрен-Ка возвел вокруг него храм со склепом без окон и содеял то, за что имя его было стерто со всех документов и из всех летописей. Там покоился ларец под руинами нечестивого храма, ибо жрецы и новый фараон уничтожили святилище до основания, – до тех пор, пока лопата землекопа не вырыла его из-под земли на погибель человечеству.

Газеты от первых чисел июля странным образом дополняют записи Блейка, хотя настолько кратко и мимоходом, что лишь дневник как таковой привлек всеобщее внимание к этим публикациям. По-видимому, на Федерал-Хилл вновь воцарился страх – с тех пор, как в ненавистную церковь проник какой-то чужак. Среди итальянцев множились слухи о том, что на темной колокольне без окон слышатся непривычные шорохи, постукивание и царапанье; призвали священников, дабы те экзорцировали кошмар, вторгшийся в людские сны. Поговаривали, будто нечто неотлучно сторожит у двери – не сгустится ли тьма настолько, чтобы можно было выйти наружу. В прессе упоминались давние местные суеверия, но пролить свет на предысторию ужаса газетчикам так и не удалось. Было самоочевидно, что нынешние молодые репортеры – ни разу не знатоки древности. Рассуждая на эти темы в своем дневнике, Блейк мучается нехарактерными угрызениями совести и говорит о святом долге предать земле Сияющий Трапецоэдр и изгнать то, что он ненароком призвал, впустив в страшную, одиноко торчащую колокольню дневной свет. В то же время он не скрывает, насколько сильно завораживает его происходящее, и признает за собой нездоровое желание – вторгающееся даже в сны! – еще раз побывать в проклятой башне и заглянуть в космические тайны, заключенные в сердце светоносного камня.

Утром 17 июля в «Джорнэл» появилась заметка, от которой автор дневника покрылся холодным потом. Всего-то навсего одна из многих полушуточных статей о смятении на Федерал-Хилл – но для Блейка она прозвучала страшным приговором. Ночью из-за грозы осветительная сеть города вышла из строя на целый час, и в течение этого темного периода итальянцы чуть с ума не сошли от ужаса. Те, кто жил поблизости от кошмарной церкви, клялись и божились, что тварь с колокольни воспользовалась отсутствием света, спустилась в саму церковь и металась там от стены к стене с шумом и грохотом – вязкий, тягучий кошмар, да и только! В конце концов она со стуком и гвалтом взобралась на башню – и послышался звон разбитого стекла. Тварь могла проникнуть везде, где темно, но свет неизменно изгонял ее прочь.

Как только электричество включилось снова, на башне послышалась ужасающая суматоха – ведь даже самый слабый свет, просачивающийся сквозь почерневшие от сажи, забранные решетками окна, был для твари нестерпим. Она едва успела, сшибая все на своем пути, ускользнуть в темноту колокольни – длительная доза света отправила бы ее прочь в бездну, откуда безумный чужак ее опрометчиво вызвал. В течение часа молящиеся толпы дежурили вокруг церкви под проливным дождем, с зажженными свечами и лампами, кое-как прикрывая их зонтиками и свернутыми газетами, – светоносная стража спасала город от затаившегося во тьме кошмара. Те, что стояли ближе прочих, рассказывают, будто в какой-то момент внешняя дверь страшно загромыхала и затрещала.

Но худшее было еще впереди. Тем же вечером Блейк прочел в «Бюллетене» о том, что обнаружили газетчики. Осознав наконец, что паника – недурной материал для раздела «Любопытные новости», двое репортеров бросили вызов обезумевшим толпам итальянцев и пробрались в церковь сквозь подвальное оконце – после того как убедились, что дверь надежно заперта. Оказалось, что густой слой пыли в притворе и призрачном нефе потревожен и взрыт характерным образом и повсюду валяются ошметки прогнивших подушек и атласной обивки со скамей. Везде стояла вонь, тут и там наблюдались желтые пятна и проплешины – словно следы огня. Открыв дверь, ведущую в башню, и выждав минуту – не послышатся ли наверху шорох и царапанье, – газетчики увидели, что узкая спиральная лестница более-менее вычищена от мусора и паутины.

В самой башне тоже, по всей видимости, кое-как прибрались. В заметке описывались семиугольный каменный постамент, опрокинутые готические стулья и невиданные гипсовые статуи; но, как ни странно, ни о металлическом ларце, ни о древнем изувеченном скелете не говорилось ни слова. Но более всего – если не считать намеков на пятна, обугливание и дурной запах – Блейка встревожила последняя подробность, объясняющая расколотые стекла. Все до одного стрельчатые окна башни были выбиты, и два из них неумело и наспех затемнены – атласную обивку от церковных скамей и конский волос из подушек затолкали в промежутки между скошенными внешними жалюзи. Клочки атласа и пучки конского волоса замусоривали свежеподметенный пол, как если бы кто-то пытался воссоздать в башне непроглядную темноту тех времен, когда окна были плотно занавешены, – но ему внезапно помешали.