– Моя мамаша поступала точно так же, когда хотела заставить меня отказаться от чего-нибудь. Наврет с три короба, как ты сейчас.

– Пам, я бы никогда…

– Все только и делают, что отнимают у меня самое дорогое! Но у тебя ничего не получится. Я люблю Стюарта, а он любит меня, и тебе нас не разлучить! – Пам резко повернулась и зашагала к дому, прижимая к груди собачку.

– Пам… – позвала Сакс, но голос у нее сорвался. – Постой, не уходи.

Девочка ступила в дом, но обернулась напоследок – волосы взметнулись в воздух, тело напряженно замерло на одно мгновение. Хорошо хоть, свет изнутри закрывал тенью лицо Пам; Сакс знала, что оно выражало ненависть, но видеть это было бы выше ее сил.

Воспоминания о фарсе на кладбище продолжали жечь мне душу.

Мигель-5465 должен был умереть и оказаться пришпиленным на бархатной витрине в коллекции бабочек, изучаемых полицией. Тогда копы объявили бы дело закрытым и все закончилось бы как нельзя лучше.

Но он не умер. Упорхнула бабочка. А мне что делать? Не могу же я опять инсценировать самоубийство. Им стало слишком уж много известно обо мне. Они получили информацию…

Ненавижу «их», ненавижу «их», ненавижу «их», ненавижу…

Я готов схватить свою бритву, выскочить на улицу и…

Спо-койно. Но оставаться спокойным с годами все труднее.

Пришлось отменить несколько трансакций, запланированных на вечер – в том числе празднование самоубийства, – и вместо этого иду в «кладовую». Мои сокровища действуют на меня умиротворяюще. Не спеша брожу по комнатам, вдыхая аромат своей коллекции, беру в руки дорогие мне предметы и перебираю сувениры, хранящие память о всевозможных транзакциях, совершенных за последние несколько лет. Как приятно коснуться щеки обрезком иссохшей плоти, женским локоном или ногтем с остатками лака.

Я устал. Сажусь перед картиной Харви Прескотта и рассматриваю изображенное на ней семейство. Они же уставились на меня. Как и на большинстве портретов, их взгляды устремлены на зрителя, с какой стороны он бы ни находился.

Это тоже воздействует на меня успокаивающе. Даже немножко дурманит.

Может быть, одна из причин, по которым мне так нравится это полотно, заключается в том, что люди на нем выглядят такими, какие есть. Они лишены воспоминаний, кои заставляют их мучиться, переживать, не спать по ночам, выходить на улицу, чтобы охотиться за сокровищами и «сувенирами».

Ох, эти воспоминания!

Июнь, мне пять лет. Отец сажает меня перед собой, засовывает обратно в пачку незакуренную сигарету и начинает объяснять, почему я не их ребенок. «Мы взяли тебя к себе потому, что очень хотели, чтобы ты был с нами, и мы любим тебя, пусть даже ты нам не родной сын, ты ведь меня понимаешь, правда?» Вообще-то я не очень хорошо понимаю и молча смотрю на него. Мать терзает пальцами мокрую салфетку и говорит надрывным голосом, что любит меня, как родного сына, и даже еще сильнее, хотя мне непонятно, с какой стати ей любить меня больше, чем родного сына. Врет, наверное.

Отец уходит на свою вторую работу. Мать занимается остальными детьми, оставив пятилетнего приемыша размышлять над услышанным. Я испытываю такое чувство, будто у меня что-то отобрали. Только не могу сообразить, что именно. Смотрю в окно. Вид очень красивый: горы, зелень, прозрачный воздух. Но мне хочется к себе в комнату; туда я и отправляюсь.

Август, мне семь лет. Отец и мать опять дрались. Самая старшая из нас, Лидия, плачет: «Не уходите, не уходите, не уходите!..» Лично я готовлюсь к худшему, запасаюсь провиантом и мелочью (взрослые никогда не замечают пропажи мелких монет). У меня уже скопилось на сто тридцать четыре доллара блестящих и тусклых медяков. Складываю их в коробки, спрятанные в потайном месте у меня в комнате.

Ноябрь, семь лет. Отец вернулся с «халтуры», где целый месяц «башлял вломные баксы» (он часто повторяет эту фразу, и мы с Лидией всякий раз улыбаемся). Спрашивает мать, где остальные дети. Она отвечает, что ей не под силу справиться с такой оравой. «Ты чего, обалдела? Считать разучилась? Звони давай куда-нибудь!» «Да-а, тебе легко приказывать», – плачет мать.

Их ругань нам с Лидией ничего не говорит, но оставляет в душе неприятный осадок.

В моей кладовке уже двести пятьдесят два доллара мелочью, тридцать три банки консервированных помидоров, восемнадцать других овощей, двенадцать упаковок спагетти, припрятанных несмотря даже на то, что они мне не нравятся. Запастись – вот что для меня самое главное.

Октябрь, девять лет. Они набрали еще несколько осиротевших детей. Теперь нас девятеро. Я и Лидия помогаем. Ей уже четырнадцать, и она знает, как заботиться о младших. Лидия просит отца купить девочкам куклы; у нее самой никогда не было кукол, а это важно. Он говорит: какой прок от социалки, если тратить деньги на всякое дерьмо?

Май, десять лет. Прихожу домой из школы. Мне стоило большого усилия над собой взять часть моей мелочи и купить куклу Лидии. Мне не терпится увидеть, как она обрадуется. Однако я совершил ошибку, оставив открытой дверь моей кладовки. Теперь там отец – разрывает картонные коробки, монетки падают, как убитые солдаты на поле боя. Он набивает ими карманы, забирает остальные коробки. «Что украл, то и потерял», – заявляет он мне. Я плачу, говорю, что нашел монетки. «Отлично, – отвечает отец с победным видом. – Я тоже их нашел, а значит, они теперь мои. Верно? Ну что, пацан, нечем крыть? Нечем. Черт подери, да тут почти полштуки баксов!» Он достает из-за уха сигарету и сует себе в рот.

Хотите понять, что ощущает ребенок, у которого отбирают его вещи, его солдатики, куклы, монетки? Тогда закройте рот и зажмите пальцами нос. Вот что он ощущает. И если вы пробудете в таком состоянии долгое время, с вами может случиться что-то ужасное.

Октябрь, одиннадцать лет. Лидия ушла. Даже записки не оставила. Зато оставила куклу. У нас новенький, Джейсон. Ему четырнадцать лет, и его взяли из интерната для несовершеннолетних правонарушителей. Ночью он врывается ко мне в комнату и требует, чтобы я освободил для него кровать (моя постель сухая, а его мокрая). Я сплю на его мокрой постели. Так происходит каждую ночь на протяжении месяца. Жалуюсь отцу. Он велит мне заткнуться. Им нужны деньги, а за ПН вроде Джейсона полагается бонус, и… Он вдруг замолк – может, я тоже ПН? Тогда мне еще не было известно, что означают эти две буквы.

Январь, двенадцать лет. Сверкают красные огни. Мать всхлипывает, приемные дети всхлипывают. Ожог на руке доставляет отцу боль; к счастью, говорит пожарник, жидкость для зажигалок на матрасе занимается не очень быстро. Будь вместо нее бензин, отцу бы не спастись. Джейсона уводят – темные глаза под темными бровями. Он кричит, что не знает, как пузырек с жидкостью и спички попали к нему в школьную сумку. И не поджигал он ничего, и не он развешивал в классе фотографии сожженных заживо людей.

Отец кричит на мать: «Смотри, что ты наделала!»