– Не надо принимать мои слова слишком всерьез. Я сказал это только для того, чтобы было ясно, что Кавендиш – не единственный камешек на берегу разбушевавшегося моря. Есть еще, например, Лючия… Она только что схватилась с Нотт-Сломаном, а когда не ладят два жулика… Говорят, яд – оружие женщин. Нотт-Сломан мог убить О’Брайана при ее участии; потом она видит, что у него в любой момент могут не выдержать нервы, и в порядке самозащиты подсыпает ему яд. Имеется еще миссис Грант – тоже женщина, хотя по виду сказать это не так просто, и стало быть – потенциальная отравительница. Предположим, в молодости она все принесла на алтарь любви, а любовь ее обманула. Она остается одна с ребенком-безотцовщиной и всю последующую жизнь изводит себя работой, чтобы оплатить его обучение в колледже. Нотт-Сломан каким-то образом выведывает ее тайну и начинает шантажировать. «Я только одного хотела – чтобы он стал джентльменом», – рыдает кухарка – заблудшая душа… Нет? Не годится? Думаете, это слишком смелое предположение? Что ж, боюсь, я готов с вами согласиться. Как-то не видится мне миссис Грант в роли еще одной девицы, сбившейся с пути истинного. В таком случае как насчет садовника? Его зовут Иеремия Пегрум – уже одно только имя может толкнуть его носителя на крайние поступки. Большую часть времени он проводит на воздухе, но достаточно прочитать Т.Ф. Повиса[49], чтобы убедиться: убийство – это любимое зимнее развлечение английских селян. Приближаются длинные зимние вечера. Человек покупает набор никогда – с гарантией – не тупящихся резаков, они что молодым, что старым по нраву. В красивой упаковке, с руководством к использованию, семь шиллингов шесть пенсов набор, и в придачу несколько пакетиков с ядом из болиголова, крысиным ядом и белладонной – все за шесть пенсов.

Инспектор Блаунт неторопливо поднялся, едва заметно ослабив напряжение лицевых мышц, что у шотландцев служит свидетельством оглушительного успеха шутки, сурово, в высшей степени официально, проговорил: «Я учту ваши ценные соображения, мистер Стрейнджуэйс» – и удалился. Найджел тоже вскоре поднялся к себе и лег спать. Вопреки внешнему впечатлению, он вовсе не чувствовал особенного подъема. Напротив, едва его щека коснулась подушки, как он погрузился в тяжелый сон, в котором Джорджия Кавендиш, со своим зеленым попугаем на плече, смотрела на него с недовольной улыбкой; в какой-то момент попугай превратился в нависающий над ним громкоговоритель, из которого все громче неслось: «Яд – оружие женщин. Яд – оружие женщин!»

Впоследствии, в тех редких случаях, когда Найджела удавалось заставить воспроизвести фантастическую и парадоксальную историю «Убийств в Чэтеме», как окрестили ее газеты, он обычно говорил, что решили задачу профессор-античник и один драматург XVII века. Верно это или нет – а всякий, кому хватит терпения дочитать эту книгу до конца, наверное, склонится к мысли, что и сам Найджел Стрейнджуэйс внес немалый вклад в раскрытие тайны, – но подобное утверждение всегда становилось уместно-загадочным началом его повествования об этом на редкость загадочном случае. Но когда Найджел проснулся утром 28 декабря, ничто еще не свидетельствовало о близком завершении расследования. Утро было из тех, когда мир, кажется, горестно оплакивает первородный грех человека, а сам человек угрюмо и стыдливо всматривается в зеркало для бритья и спрашивает себя, не лучше ли было бы для всех замешанных в деле просто перерезать себе сонную артерию. Серое небо нависло над Чэтемским парком похмельной, как после какого-нибудь олимпийского пира, пеленой. Близлежащие холмы окутались туманом, а в саду листья вечнозеленых растений то клонились к земле под тяжестью дождевых капель, то снова распрямлялись – все это напоминало стук пишущей машинки, к которой прикасаются невидимые пальцы какого-то неумехи. Иеремия Пегрум, чувствовавший, вне всякого сомнения, что погода в достаточной степени отклоняется от нормы, чтобы оправдать выход из своей хибары, лениво обходил, перекинув сумку через плечо, клумбы, с выражением лица, которое бы сделало честь его тезке-иудею. По ходу бритья в сознании Найджела медленно и беспорядочно кружились события последних трех дней, и он все больше и больше убеждался, что они не примут завершенной формы, пока не прояснится положение ключевой фигуры. А ею является Фергюс О’Брайан, и до тех пор, пока он не узнает о нем гораздо больше, чем знает сейчас, так и будет топтаться на месте, напоминая человека, пытающегося отпереть незнакомую дверь в кромешной тьме. Разумеется, больше других могла бы поведать о нем Джорджия. Если захочет, конечно. Беда в том, что если брать каждую из граней совершенных преступлений по отдельности, взгляд неизменно обращается к Джорджии Кавендиш. Но фигура Джорджии, так сказать, как целое, просто не совмещается с преступлением, опять-таки как целым. «Но из всей этой чистой абракадабры, – говорил себе Найджел, – следует только одно: Джорджия мне нравится, и я скорее отвергну любые, даже очень вероятные предположения, нежели выдвину обвинение против нее». Так или иначе, откровенный разговор с Джорджией – это первый пункт программы. Если она невиновна, таиться не будет и много чего расскажет об О’Брайане; в противном случае начнет вилять и противоречить себе, и это бросит густую тень и на нее самое.

В столовой оказался один только Филипп Старлинг. Он сосредоточенно изучал тост с выражением вопиющей брезгливости, какую у него обычно вызывали сочинения какого-нибудь бездарного студента.

– Это не тост, – заявил он, размахивая им прямо перед носом у Найджела, – это позор. Такими в колледже кормят; мои коллеги настолько увлечены высокой критикой, проблемами бухманизма[50]либо какими-нибудь еще столь же дикими формами интеллектуального самоубийства, что совершенно не обращают внимания на обыкновенный житейский комфорт. Но в частном доме, где, вообще говоря, кормят весьма прилично, можно ожидать чего-то посвежее.

Высказавшись подобным образом, он густо намазал заклейменный тост мармеладом и с явным облегчением проглотил его.

– Быть может, эти последние события выбили наших кухарок из колеи, – предположил Найджел.

– Ты это про убийства? Мне кажется, я улавливаю в твоих словах некоторый упрек. Но во всем надо соблюдать меру, дорогой мой Найджел. Твоя совесть нонконформиста заставляет тебя переоценивать значение потустороннего мира в ущерб миру посюстороннему. Ну а я придерживаюсь противоположной позиции. Я полагаю, что земная жизнь важнее смерти, и потому убийство не может служить оправданием дурно поджаренному тосту. А помимо того, мне непонятно, каким образом уход Нотт-Сломана может подкосить кого-то: напротив, он должен бы способствовать обретению прислугой своей наивысшей формы. К слову, старина, уж коль скоро речь зашла об убийствах: не пора ли тебе раскрыть их? Не нравится мне все это. Вчера меня обыскал сержант полиции: весьма неприятное ощущение, доложу я тебе, особенно для такого брезгливого человека, как я. Из дома невозможно выйти, чтобы за тобой не следовал по пятам констебль, так, словно я собираюсь нарушить общественный порядок в Гайд-парке. В университете меня грязью забросают, узнав, что я проводил рождественские каникулы в Чэтеме. Не говоря уж о том, что у меня совершенно разладилось пищеварение из-за того, что ужин всякий раз подают в разное время.