Она стояла, как белая колонна, и слышала, как Александр мягко рыщет в опустевшей коробке ее комнаты, как легко сбегает по лестнице.

Он снова принялся за нее: поворачивал, наклонял, тут бережно воткнет булавку, там поправит складку. Перевязал ей пояс, скользнул руками по ребрам, коснулся ниже талии, придавая телу изгиб, при котором платье «сядет». Повернул Стефани к себе, чуть оттянул скромный треугольный вырез, рассеянно заглянул внутрь. Взял ее за подбородок, чуть приподнял его.

– У нас еще есть время? Я бы поправил вам прическу, а то линия волос нехороша. Шапочка прелестная, но она совершенно не на месте. И вы себя просто истязаете этими булавками и заколками. Вы красивая девушка, у вас мягкие, округлые линии. А вы так стянули волосы, словно хотите снять с себя скальп. Вы позволите?

– Кажется, ничего другого не остается.

– Но вы же знаете, дитя, что я сделаю лучше.

– Знаю.

Он в секунду вытащил булавки и достал из нагрудного кармана новый блестящий гребешок. Ласково пригладил освобожденные волосы, пустил красивой волной, приколол по-другому круглую шапочку. Там, под волосами, щипало и жгло от щетки, сделал что-то, и боль прошла, а локоны мягко засветились. Стефани благодарно и глубоко вздохнула. Александр отступил, окинул взглядом свою работу, потом подошел ближе и изучающе осмотрел ее лицо. Стефани подумала было, что он сейчас предложит подкрасить ее по-новому, но он лишь одобрительно кивнул, нежно тронул ей щеку, заправил локон за ухо.

– Это, оказывается, исключительно приятное занятие, – сказал Александр. – Спасибо, что пригласили меня. А теперь я принесу букет.

Он вернулся с бело-золотым каскадом на проволочном каркасе: розы и мадагаскарский жасмин, фрезии и флердоранж недвижно держали головки, закушенные металлическими держателями. Букет был плотный, свежий и ароматный.

– Я его и держать-то не сумею как полагается.

– Я покажу.

Александр подал ей букет. В руках у Стефани он торчал как-то неуклюже, а изящный каскад свисал нелепо и тяжело.

– Нет-нет, держите крепко. И повыше. На уровне пояса.

Было странно, что нежно-невесомая вещь скрывает такой жесткий, на клетку похожий костяк.

– Как пояс целомудрия, – неопределенно проговорила Стефани.

– Ты его поначалу так держала, – сказал Александр, – что просилось словечко погрубей.

Они засмеялись.

– Так, теперь не стой статуей, а пройдись ко мне. Легко. Шаг длинный, от бедра. И не волочи юбку, пусть она танцует. Ну, попробуй.

Стефани пошла. Взглядами и движениями рук Александр по-новому очертил ее всю, и на короткое время она осталась собой довольна. В дверь позвонили. Это водитель вернулся от церкви за невестой и посаженым отцом. Александр и Стефани вместе вышли в маленькую прихожую. Кремовые стенные панели, над ними – обои в цветочек, телефонный столик, крючки для одежды, перила из крашеной ДВП. Стефани вспомнились пустые участки, где будущий дом пока лишь намечен рядом кладки, досками, бетонными сваями. Дом занимает так мало земли: несколько белых, невесомых шагов по лестнице – вот ты и прошла его весь. На улице ребенок раз-два и проскачет на одной ножке расстояние, заключенное меж твоих стен, и выскочит за пределы невидимого жилья. Эта мысль как-то связалась с другой, грустной, о том, как Александр в ее голой спальне искал золотые булавки среди комодной мелочи. В спальне она мечтала о нем, замыкалась с ним в надежном ящичке дома, портьерами и коврами защищенного от ночи и холода. И вот сегодня – звук его шагов там, наверху, приглушенная возня, шелест вещественных мелочей… Ее мечтанный дом. Всего-то навсего.

Маленькой рукой в белой перчатке она сжала руку Александра. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Потом опустил ей на лицо фату. Шагая в лад, они неспешно прошли по садовой дорожке к украшенной ленточками машине.

Следующий короткий этап растянулся бесконечно. Они молча сидели в машине, а на улице кучки людей останавливались, смотрели, даже махали вослед, словно кавалькаде принцессы. Потом, заключенная в белизну, она шла по неровным камням, а Александр поддерживал ее под локоть. На церковных ступенях радостный фотограф приседал, жестикулировал и умолял ее улыбаться, улыбаться. Все было бело и глухо, и она поворачивала голову так и сяк. Черный служитель поманил ее в темноту, и там была Фредерика, желтая, жадно блестящая любопытными глазами. Вход закрывала черная бархатная завеса. Служитель подвел ее вплоть к завесе. Стефани уперлась в нее взглядом, а сзади Фредерика и Александр расправляли ей вуаль, одергивали пышный подол. Служитель сказал: как только зазвучит орган, он откинет завесу и со всей мочи толкнет тяжелую, тугую дверь. И осторожно, там дальше ступенька. Как раз на прошлой неделе одна невеста растянулась плашмя. Разбила очки, порезала лицо осколками, да еще заработала красивый синяк под глазом.

Фредерика плясала на месте, как горячий конь или остановленная процессия из одного человека. Александр встал рядом и положил ее руку на свою. Послышалась хриплая одышка органных мехов, а потом вдруг музыка. Служитель откинул завесу.

Александр первым преодолел ступеньку, Стефани шагнула за ним. Викарий на репетиции внушал, что тут она должна широко улыбнуться жениху. Дэниел грузно темнел под ярким медным орлом, украшавшим амвон. Она встретилась с ним взглядом коротко, неопределенно. Он был хмуро сосредоточен. Прихожанки волновались, словно поле на ветру, поворачивали головы в цветочных шляпках, чтобы лучше видеть невесту. Они оценивали платье, с перехваченным горлом вспоминали собственную свадьбу или мечтали о ней, мысленно раздевали Стефани, пытались угадать, что она уже познала, а что нет. Она была их сомнительной невинностью, их опытом, обретенным, обретаемым или предстоящим. Под фейской шляпочкой из лиловато-серых лепестков поблекшие щеки Фелисити Уэллс были мокры от слез. Александр задумался, почему это всех тянет лить слезы на свадьбах. Сам он испытывал определенное удовлетворение от своей роли. Он выступил вперед, чтобы вручить «эту женщину» «этому мужчине». Да, в амплуа сенешаля он, безусловно, был очень эффектен.

Стефани и Дэниел стояли перед мистером Элленби: она белая, он черный, она в воздушном и пенистом, он в темном, добротном, слегка с отливом. Оба казались очень плотными. У Стефани было очень простое платье, без кружева и вышивки. Чудилось даже что-то монашеское под ниспадающей треугольной вуалью. Но под корсажем круглилась полная грудь, а довольно тонкая талия подчеркивала пышность бедер. «Вот тело, созданное для материнства», – подумал Александр, разделяя общее впечатление. Его трогал обмен клятвами, старинные, ясные слова, их истовый ритм. Дэниел говорил хриповато-отрывисто, Стефани – четко и тихо. Мистер Элленби вместо пасторских подвываний избрал манеру почти отеческую. Он весьма тщательно продумал те несколько слов, что считал себя обязанным сказать по счастливому поводу. Он перечитал свои заметки и отказался от обычных фраз об обязанностях супругов и радостях истинно христианского союза. В честь невесты он произнес нечто расплывчато-лирическое, а жениху увесисто намекнул на обет, данный им Господу ранее. Далее мистер Элленби произвел изящный, как хотелось ему надеяться, переход от эпиталамы Спенсера и Мильтонова гимна Адаму и Еве к библейским союзам, упомянутым в венчальной литургии, в том числе тому, первому. Ева была плоть от плоти и кость от кости Адама. Муж и жена единая плоть. Венчальная литургия сравнивает брачный союз с единением Бога и человека в союзе Христа и Его Супруги Церкви. «Так должны мужья любить своих жен, как свои тела»[275], – сказал апостол Павел, и речение его включено в литургию. «Любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его».