— То есть Алексис Дюпре — тот самый парень, кто всем этим заправляет?

— Думаешь, это невозможно? — спросил я.

— За уши притянуто, — ответила Молли.

Я не мог с ней спорить. Дюпре было под девяносто, и у него не было той эмоциональной устойчивости, которая требовалась для управления хорошо организованным преступным предприятием. Даже если он и был Карлом Энгельсом, сейчас я никак не смог бы доказать, что именно этот человек был тем, кого в Аушвице именовали светоносцем.

— Взгляни на ситуацию с другой стороны, — сказала Молли, — ты оказался прав насчет Алексиса Дюпре, а я неправа. Вероятно, он действительно военный преступник. И он доживает свой век. Мы можем только представлять себе, какая судьба ему уготована. Думаю, он узнает, что ад очень похож на Аушвиц, но в этот раз на нем будет полосатая роба.

В таком ключе я об этом не думал. Той ночью я открыл окно в спальне и включил потолочный вентилятор, чтобы ночной бриз скользил по кровати. Засыпая, я слышал ветер в кронах деревьев, слышал, как белки бегают по крыше и дренажный понтон углубляет дно канала. Я проспал до самого утра безо всяких снов.

Ближе к вечеру следующего дня, сразу после очередного слепого дождя и возвращения Гретхен Хоровитц из Нового Орлеана, у дома нарисовался Клет. Он усиленно жевал мятные леденцы, не снимал солнцезащитные очки, был выбрит, причесан и одет в хрустящую гавайку, призванную скрыть, как он растолстел и какую все возрастающую боль приносят ему похмелья. Но когда он вошел в дом и снял очки, кожа вокруг его глаз была бело-зеленой и он постоянно моргал, как будто кто-то резко посветил ему фонариком прямо в зрачки.

— Где Молли и Алафер? — спросил он.

— В «Винн-Дикси»,[26]— ответил я.

— Я должен тебе кое-что рассказать.

— Что, все совсем плохо? — теперь пришла моя очередь задавать вопросы.

— У тебя есть что-нибудь выпить? Я себя чувствую так, словно у меня начался почечный камнепад.

Я налил ему стакан молока, разбил в него сырое яйцо и добавил ванильного экстракта. Он сел у столика и послушно выпил.

Окна были открыты, чтобы впустить в дом вечернюю прохладу, в ветвях деревьев начали загораться первые светлячки, но ничто не давало Клету облегчения от тех страданий, которые он, очевидно, испытывал.

Он рассказал мне все, в чем Гретхен Хоровитц ему призналась — от заказа на Бикса Голайтли до карьеры в качестве наемного убийцы, от похищения ее матери и до заказа на меня и мою семью, который Гретхен должна была выполнить.

Поначалу я почувствовал только злость. Злость по отношению к Гретхен, к Клету и к самому себе. Затем я почувствовал себя неисправимо глупым и использованным. А еще ощутил безымянный и всепоглощающий страх, страх, который сложно описать, так как он иррационален и исходит из глубины души. Такое чувство испытываешь, когда кто-то неожиданно выключает свет в комнате, погружая тебя в темноту, или когда самолет попадает в воздушную яму и падает в нее так быстро, что не слышен даже звук двигателей. Страх, который ощущаешь, когда атавистический голос внутри тебя шепчет, что зло не только реально, но и стало столь всепроникающей частью твоей жизни, что уже ничто на белом свете не может тебя спасти.

Закончив рассказывать мне вещи, о которых, я так думаю, Клет Персел никогда не планировал говорить со своим лучшим другом, он встал из-за стола и, не глядя в мою сторону, налил себе еще молока и добавил туда остатки ванильного экстракта, вытряхнув последние капли из маленькой бутылочки.

— У тебя ничего покрепче нет? — спросил он.

— Нет, да я бы и не дал тебе, если бы было.

— Тогда сделай мне одолжение, возьми и пристрели меня, — попросил он.

— Думаешь, мать Гретхен держат в Майами? — спросил я.

— Сомневаюсь, — он попытался выдержать мой взгляд, но отвел глаза, — хочешь обратиться в ФБР?

Я одарил друга долгим и пристальным взглядом, и вовсе не для того, чтобы его смутить. Я знал, что и у этой проблемы должно быть решение, но не знал, в чем оно заключается. Как только мы привлечем ФБР, они закроют Гретхен Хоровитц и заказ на нас окажется в других руках. К тому же велик шанс, что Клет Персел сядет за пособничество в совершении преступления. И даже после всего этого мы все равно ничего не добьемся и должны будем надеяться только на себя самих. Думаете, это преувеличение? Спросите любую жертву насильственного преступления или любого свидетеля обвинения в деле, связанном с мафией, что они думают о своем опыте общения с системой уголовного правосудия. Спросите их, насколько защищенными они чувствовали себя после этого и как часто они спокойно спят всю ночь. Спросите у них, каково это — быть в страхе двадцать четыре часа в сутки.

— Мне нужно рассказать об этом Молли и Алафер, узнать, что они думают, — сказал я.

Я видел, как Клет пытается контролировать свои эмоции. Его шея горела от бритвы, белки глаз испещрены мелкими розовыми сосудами, а кожа вокруг рта напоминала рыбье брюхо. Думаю, он не находил себе места от чувства стыда и запутанности, которые обуяли его, и не мог не спрашивать себя о том, закончит ли когда-либо платить по счетам за ошибки, совершенные многие годы назад.

— Что бы вы ни решили, я с вами, проговорил он.

— Гретхен не знает, откуда пришел заказ?

— Сам знаешь, как это работает. Они используют морально неустойчивых людей, которые просто делают работу, а затем в половине случаев избавляются от них. — Персел замолчал, как будто ему было трудно говорить то, что он собирался сказать, — Гретхен не выбирала тот мир, где родилась. Об нее тушили сигареты, когда она была еще младенцем, и все потому, что там не было ее отца, чтобы защитить ее. На шестой день рождения Бикс Голайтли принудил ее к оральному сексу. Есть ли кто-то в своем уме, кто поверит в то, что такой ребенок вырастет и станет нормальным? Я думаю, просто удивительно, насколько порядочным человеком она выросла.

Его глаза увлажнились, голос был настолько сдавлен, что я не мог разобрать некоторых слов.

— Давай пройдемся, — предложил я.

— Куда?

— За мороженым.

— Дэйв, мне искренне жаль, что все так получается. И Гретхен тоже.

— Клет, не рассказывай мне о проблемах своей дочери. Мне и своих хватает.

— Я просто говорю тебе все как есть. Гретхен тоже человек. Не будь к ней так строг.

— А вот это сделать уже непросто, — ответил я.

Клет посмотрел на меня удивленным взглядом, полным боли.

Я видел, как солнечный свет растворяется в тени деревьев, и слышал, как лягушки квакают на канале. Мне хотелось выйти на задний двор, завернуться в плед и пригласить в сумерки уходящего дня Молли, Алафер и Клета. И тогда, может быть, я забуду обо всем, что происходило вокруг нас. Вместо этого я сказал: