Повседневные формы сопротивления служили инструментом моральной экономики в борьбе за выживание. Историкам неизвестны намерения и мотивы тех, кто практиковал такие формы сопротивления, однако вполне логично предположить, что эти действия стали результатом сочетания протеста, голода и отчаяния. С уверенностью можно сказать, что в те годы борьба за существование и выживание превалировала над политическими актами сопротивления. Однако в результате она все равно означала сопротивление, по крайней мере в официальном толковании и дискурсе. Сталинистская политическая культура воспринимала любую попытку крестьян экономически обезопасить себя и обеспечить жизненно необходимыми ресурсами как скрытую форму сопротивления, равносильную уголовно наказуемому деянию — вредительству или даже государственной измене.

Власти расширяли понятие «врага», в данном случае — «кулака». Этот процесс достиг своей кульминации в начале — середине 1930-х гг., когда государство пыталось обуздать «распоясавшихся» крестьян путем полного искоренения остаточных проявлений их независимости. К 1931 г. прежние классовые и социальные категории были полностью вытеснены сталинистским манихейским представлением о крестьянстве. Жители деревни либо становились членами колхозов, либо автоматически причислялись к кулакам. Точно такая же классификация применялась для коллективных хозяйств в голодные годы. Целые деревни были депортированы из-за невыполнения обязательств по госпоставкам{978}. Несмотря на «ликвидацию кулака как класса» и формальную приостановку массовых депортаций крестьян к середине июля 1931 г.{979}, местных партработников призывали сохранять бдительность. Сталин считал, что страна находится в состоянии войны. Отвечая на письмо Шолохова, выступавшего против кровавых бесчинств на Дону, Сталин избегает любых социальных категорий и использует понятие «хлеборобы»: «…Уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили “итальянку” (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов…»{980}

Деревню продолжали делить на классы, а точнее, выделять среди ее жителей врагов. «Кулацкие настроения», о которых Ленин писал десятилетием ранее, продолжали витать в умах крестьян. После 1930 г. многие члены колхозов обвинялись в неспособности «изжить в себе кулака» и адаптироваться к новой системе социалистической собственности{981}, а середняки и даже бедняки — в том, что они руководствуются «кулацкими инстинктами». Когда в 1932–1933 гг. государство начало предъявлять крестьянам обвинения в массовых кражах, кулаками стали считать всех, кто «расхищает социалистическую собственность»{982}. Согласно печально известному «Закону об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», принятому 7 августа 1932 г., «врагами народа» становились те, кто воровал или вел незаконную торговлю{983}. В условиях тотальной войны с крестьянством любое действие, результат которого мог быть истолкован как сопротивление, признавалось таковым вне зависимости от намерения, мотива и причины; нейтральность исключалась{984}.

Накануне начала кампании по сплошной коллективизации в ноябре 1929 г. Молотов произнес речь с трибуны Пленума ЦК, заявив, что при подходе к рассмотрению вопросов, связанных с формированием колхозов, надо «иметь всегда перед глазами фабрику»{985}. В ходе коллективизации альтернативным формам трудовой культуры была объявлена война. В 1930 г. государство стремилось установить промышленный порядок организации труда на селе с помощью введения разделения труда, нормированного рабочего дня, жесткой дисциплины, социалистического соревнования, ударной работы и множества других чуждых деревне утопических нововведений{986}. Несмотря на то что попытки «индустриализации» колхозов в большинстве своем прекратились в 1931 г., государство не отказалось от своей главной цели — искоренить или, по крайней мере, радикально изменить культуру труда крестьян в целях установления абсолютного контроля над процессом производства в деревне. Эта «революция внутри революции» коренным образом противоречила давно устоявшемуся ритму крестьянской жизни и стала отправной точкой борьбы в условиях новой моральной экономики.

Понятие «трудовая дисциплина» получило широкое распространение и по сути означало производственную дисциплину на фабрике, являющуюся неотъемлемой чертой образцового пролетария. В годы Гражданской войны и особенно в эпоху сталинской революции она приобрела военизированный характер. В начале 1930-х гг. власти ожидали, что трудовая дисциплина станет также неотъемлемой частью колхозной жизни, однако на практике подобное наблюдалось крайне редко, и призыв к дисциплине труда оставался своего рода «боевым кличем» властей, устанавливавших новый порядок. Как члены колхозов крестьяне должны были соблюдать трудовую дисциплину: начинать и заканчивать работу вовремя, демонстрировать «сознательное» отношение к инструментам труда, машинному оборудованию и рабочему скоту, поддерживать гармоничные взаимоотношения с членами своей трудовой бригады, а также строго выполнять распоряжения колхозного руководства.

Однако крестьян с самого начала обвиняли в «низкой трудовой дисциплине» — они были медлительны, уклонялись от работы, умышленно ее затягивали, работали спустя рукава и т. д.{987} Весной 1931 г. руководству многих колхозов удалось заставить выйти в поле лишь от одной до двух третей работников{988}. В 1934 г. первый секретарь Азовско-Черноморского края Шеболдаев сообщал о небольшом улучшении трудовой дисциплины, отмечая, что в 1931 г. колхозники на Северном Кавказе в среднем зарабатывали только 139 трудодней в году, в 1940 г. — 140, а в 1933 г. — больше 200, однако при этом 15% семей продолжали зарабатывать меньше 100 трудодней{989}. В колхозах Усть-Лабинского района Северного Кавказа весной и в начале лета 1930 г. трудилась только треть всех работников; в особенно крупных хозяйствах ситуация была еще хуже{990}. По заявлениям партийного руководства, такое «несознательное» отношение к труду характеризовало практически всю рабочую силу колхозов и было вызвано сохраняющимся влиянием кулаков, а также низким уровнем социально-политической культуры и мелкобуржуазной природой крестьянства.