«Советский Союз находится на военном положении. Под воздействием атмосферы в России каждый наблюдатель вспомнит 1917-1918 гг. в Германии. Борются, страдают и верят в победу. Такое чувство, что находишься в осажденной крепости, и растущие на этой основе настроения борьбы постоянно подпитываются руководством страны, поскольку создание и использование напряженности в Советском Союзе является хорошо просчитанным средством государственной политики».

После негероической буржуазности периода нэпа с началом первых пятилеток снова возродились традиции гражданской войны, боевитости и военного настроя. Сила коммунистов заключалась в этосе борцов, который они сами себе создали и который покоился на мифе об успешном построении коммунизма, не взирая на враждебное окружение.

«Серое, повседневное, негероическое, то, что у нас затрудняло возвращение к буржуазной жизни столь многих молодых немецких участников войны, что подвигало их вступать в добровольческие корпуса, эмигрировать из страны, устраивать противоправительственные заговоры и что в России у бесчисленных комсомольцев создавало впечатление, будто с новой экономической политикой преданы идеалы революции, — все это с началом пятилетки было окончательно преодолено».

Год спустя Менерт говорил даже — в передаче Эрнста Юнгера[169], — что Советский Союз «стал страной классической “всеобщей мобилизации”».[170] Подобные оценки содержатся и в воспоминаниях Джона Скотта, американского рабочего, трудившегося на строительстве горнометаллургического комбината в Магнитогорске:

«Но примерно с 1931 г. Советский Союз находился в состоянии войны, и народ исходил потом, кровью и слезами. Людей ранили и убивали, женщины и дети замерзали, миллионы голодали, тысячи были отданы под суд военного трибунала и расстреляны во время похода за коллективизацию и индустриализацию. Я готов держать пари, что борьба России за железо и сталь причинила больше потерь, чем битва на Марне в Первой мировой войне. На всем протяжении 1930-х гг. русский народ находился в состоянии войны — войны индустриальной. В Магнитогорске я очутился в эпицентре этой битвы. Я был мобилизован на железный и стальной фронт. Десятки тысяч вынуждены были терпеть жестокие лишения на строительстве доменных печей; многие принимали их на себя добровольно и с безграничным воодушевлением, которое захватило с первых дней и меня».

Состояние войны не было только одной из форм внутренней мобилизации. В эти годы советское руководство совершенно сознательно разжигало страхи по поводу заграничной интервенции. Пропаганда внушала, что СССР со всех сторон окружен врагами: на востоке угрожали японцы, на западе — Гитлер и капиталисты, внутренним врагом являлись саботажники и кулаки[171]. Военную атмосферу подметил в 1935 г. и один французский обозреватель, посетивший Светский Союз: «Война не является здесь чем-то абстрактным. Ее рассматривают как неизбежную и близкую. Лихорадочно работают, чтобы быть готовым к ней. Готовятся во всех сферах. Нация в целом находится в состоянии перманентной мобилизации, и вся молодежь милитаризована. В школах выполняют упражнения по защите от газовой атаки, совершают марши и проводят маневры. “Пионеры” маршируют в ногу, молодые коммунисты образуют своего рода резервную армию».

Дети с младенчества воспитывались для борьбы и войны, ученики средней школы упражнялись в ориентировке на местности и в стрельбе, на каждом шагу, в школах, вокзалах и ресторанах виднелись наглядные пособия с рисунками военной техники, сообщал в 1934 г. другой француз и описывал положение в Советском Союзе как «генеральную мобилизацию», сравнимую с состоянием во Франции в годы Первой мировой войны. В домах и на предприятиях собирали деньги на оборону страны.

О мотивирующей силе чувства непосредственной опасности извне вспоминал также в своих мемуарах Лев Копелев. Летом 1932 г. Копелев работал тогда редактором многотиражной газеты на Харьковском паровозостроительном заводе — он пережил учебную всеобщую мобилизацию. Было объявлено, что японцы и румыны перешли границу. Только несколько часов спустя мужчинам объяснили, что речь шла об учебной тревоге:

«В эти часы меня охватило лихорадочное, тревожное и в то же время радостное возбуждение, подобное тому, что я пережил девять лет спустя 22 июня 1941 г. Наконец-то война. Та неизбежная война, которой мы так долго ждали. Она будет ужасной, принесет с собой несчастье и нужду. Но с ней все становится ясно: за что борются, для чего живут и умирают, кто твой враг и кто друг… И потом, конечно: мы победим! Радостное живое любопытство было сильнее всех страхов. Спустя четыре дня учебная мобилизация закончилась. Призванные вновь вернулись в цеха. Но война тем менее казалась неизбежной и близкой. В не меньшей степени верили мы в мировую революцию. Ее начала мы ожидали, скорее всего, в Германии».

Вскоре Копелева послали на уборку урожая в деревню, где он выступал с речами, разъясняя крестьянам, что Советский Союз окружен врагами, которые только того и ждут, чтобы напасть и разграбить СССР. «И потому мы должны напрячь все силы, безусловно выполнить план, поэтому нам небходимо зерно». В годы коллективизации и индустриализации советское руководство сознательно использовало ментальные мотивы гражданской войны. Гражданская война — в еще большей степени, чем революция — была мифологизирована, этим мифом ее участники жили еще многие годы, и от него шло представление о вездесущих врагах, а также о насилии и убийстве как радикальном способе решения проблем. Оживление настроений борьбы в конце 1920-х гг. вызвало сильный резонанс прежде всего в комсомоле. Многие юноши, бывшие в годы революции и гражданской войны детьми, мечтали о собственных подвигах. Вдохновленные примером поколения отцов, они также испытывали потребность проявить себя в борьбе за дело большевистской партии. Такая проверка была возможна только на стройках первой пятилетки, например на строительстве метро. Этот фактор отчетливо проступает при анализе мотивов, которыми руководствовались комсомольцы, подавшие заявления на работу в Метрострое[172]. Кроме того, этот фактор обладал такой мощью воздействия, которую нельзя недооценивать при изучении сталинской системы с ее радикализмом и готовностью применить насилие.