Примером того, что вопрос с жалобами решался ни в коем случае не по объективным показателям, а по политическим мотивам, является случай с техником Тюковым. В апреле 1934 г. в газете шахты 13-14 товарищи по работе обвинили его в плохой работе системы подачи сжатого воздуха, за которую он отвечал. По этой причине он был уволен и к тому же разоблачен как кулацкий сын. Газета шахты писала по этому поводу:

«Этот случай показывает, что у нас еще не всегда классовая бдительность на достаточном уровне. Может быть, на нашей шахте не один Тюков? Рабочие нашей шахты, строя метро, должны не забывать о том, что классовый враг еще не сдался. Он еще продолжает орудовать втихомолку, творя свое грязное дело. Товарищи шахтеры! Зорко смотрите, кто с вами работает. Гоните Тюковых, они срывают нашу работу».

Тюков был исключен из профсоюза, но, несмотря на это, обратился в бюро жалоб районного совета профсоюзов и потребовал восстановления на работе. Хотя выдвинутые против него обвинения были признаны необоснованными, жалоба его была отклонена, а отсутствие доказательств приписали «невнимательности» ответственных лиц на шахте:

«[…] Жалобщик гр. Тюков был снят с работы как классово чуждый элемент за разложение механического цеха. При разборе дела выяснилось, что гр. Тюков хотя и служил в Красной армии, но это не дает ему права как, сыну кулака пребывать на работе в Метрострое, как на одном из важнейших участков социалистического строительства, так как по самопризнанию самого же Тюкова, отец его имел до революции более ста десятин земли, от которого он не был отделен и до момента раскулачивания, т. е. до 1929 г. Земельный надел Тюкова в деревне находился в распоряжении его отца, что служит бесспорным признаком неразрывной его связи с отцом. Связь жалобщика с кулаком-отцом подтверждается еще и тем, что после его раскулачивания брат и сестра неизвестными путями пробрались для работы на Метрострой в соседнюю шахту № 18, где занимались злоупотреблением, и об их пребывании в шахте жалобщик знал и никому об их социальном происхождении не сообщал, а также знал и знает о месте жительства своего отца с момента раскулачивания и по настоящее время. Что же касается разложения Тюковым работы механического цеха, то в этом случае никаких признаков, кроме голословных данных, приведенных работниками шахты, не имеется, но это характеризует невнимательное отношение треугольника шахты к необходимости фиксировать все могущие иметь место случаи вредительства со стороны отдельных лиц, невзирая на их служебное положение, и своевременно принимать меры к расследованию и преданию виновных производственно-товарищескому или Народному суду».

Критика в большевистском понимании включала и самокритику. «Самокритика» не обязательно означала, что критиковали самих себя, могло случиться и так, что в ходе ее доносили на других в своем звене или бригаде как на бездельников и дезорганизаторов. Как правило, она не была направлена сверху вниз, т. е. функционеры не отвечали перед рабочими за допущенные ошибки, скорее она выступала в роли типичного элемента общения с вышестоящими партийными инстанциями. В 1934 г. прежде всего среди партийных функционеров наблюдался подлинный культ самокритики. Хорошим тоном и само собой разумеющейся манерой для послушного подданного, для которого все высказывания партийного начальства являлись абсолютной истиной, было не обосновывать или самоуверенно оправдывать свою деятельность, а соглашаться с критикой сверху или, еще лучше, поспешить с критикой по собственному адресу. Таким способом демонстрировали безусловное подчинение и передавали себя в полное распоряжение начальства, даже предлагая применить к себе административные санкции. Когда функционеры пытались оправдать свою критичную манеру поведения на партийных собраниях, их за это принципиально осуждали. Это считалось грубым нарушением правил общения внутри партии[168].

«Все же, несмотря на некоторое улучшение партийно-массовой работы, эту работу на шахте нельзя назвать удовлетворительной, и совершенно правильным является решение последнего Пленума МК партии по метро, где признается работа парторганизаций и каждого коммуниста в отдельности неудовлетворительной. Эта формулировка целиком относится и к нашей парторганизации. Это решение Пленума МК ко многому обязывает каждого коммуниста и руководство парторганизации. Получив такой документ от Пленума МК партии, парторганизация крепко проработала его среди коммунистов. В ближайшие дни намечено провести вторичное собрание парторганизации с проверкой, как коммунисты на своем участке, где они находятся, практически осуществляют решение последнего Пленума МК партии, как коммунисты действительно показывают авангардную роль на производстве. Нужно сказать, что решение последнего Пленума МК партии о метро еще слабо выполняется парторганизацией нашей шахты».

Подавление «критики и самокритики» считалось тяжелым проступком не только для партийных функционеров, но и для руководящего состава предприятий. Инженеры, правда, постоянно пытались надавить на коллег, посылавших на них материал в газеты, но вынуждены были считаться с тем, что их могли привлечь за это к ответственности.

В значительной мере как мотивация комсомольцев, так и сотрудничество рабочих с режимом и их интеграция основывались на успешно формировавшемся групповом осознании себя «метростроевцами». У комсомольцев этот фактор играл важную роль, для остальных рабочих его нельзя выразить количественными параметрами. С уверенностью можно сказать, что трудовой коллектив Метростроя не был монолитным единодушным сообществом гордых метростроевцев, каким его изображала пропаганда и каким он представал в интервью с комсомольцами, ударниками и функционерами, которые действительно верили в это. Но при всех оговорках, связанных с доступным автору источниковым материалом, можно исходить из того, что проблема самосознания «метростроевцев» не сводится к выставленному напоказ дискурсу немногих лиц. Даже не будучи «энтузиастом» и не принося себя в жертву — равно как не отказываясь совершенно от «своенравной» модели поведения, — рабочие смогли развить идентичность «метростроевца», которая, впрочем, не была единственной. Так, некоторые, по всей вероятности, чувствовали себя связанными с коллективом и строительством, так что были в большей степени готовы к достижениям и трудностям. Сооружение метро, в конце концов, было не рядовой стройкой, а классическим престижным проектом 1930-х гг. Формированию общего группового сознания способствовала относительно единая возрастная структура рабочих: Метрострой являлся предприятием, на котором ощутимо преобладали юноши и молодые мужчины. Средний возраст рабочих составлял 23 года.

Уполномоченный по кадрам при руководстве Метростроя Кузнецов, сотрудник ОГПУ, побывавший на множестве заводов и строек, свидетельствовал, что строителям метро был присущ больший энтузиазм, чем другим рабочим, с которыми ему приходилось иметь дело, и объяснял это тем, что метростроевцы ощущали «исключительность стройки» и значение метрополитена. На других стройках или заводах при задержке зарплаты рабочие толпами осаждали профком предприятия и много шумели; метростроевцы стойко переносили затяжку выдачи денег и тяжелые условия труда. Звучали отдельные выражения недовольства, но массовых акций не случалось.