купечества. Но дворянские депутаты представляют каждый только дворянское общество своей губернии, до вседворянского парламента щербатовская конституция не доходила.

Пока учительница дворянства «усиливалась понять» монархическую теорию «Духа законов», у ее учеников готова была своя теория, не менее стройная, чем у Монтескье, но приспособленная к русским условиям. Теория эта, в смысле логического совершенства, далеко оставляла за собою тот жалкий «плагиат» (подлинное выражение самой Екатерины), который носил название «Большого наказа». Но автор последнего, теоретически отстав от своей публики, далеко не лишен был практического здравого смысла. Екатерина не могла не видеть, что «основательные права» и политические гарантии интересуют лишь ничтожное меньшинство сознательных дворян, что серая дворянская масса гораздо больше хлопочет о социальных преимуществах и об укреплении своих позиций на местах, нежели о дворянской конституции. Чтобы помешать дворянским лидерам распропагандировать эту серую массу, комиссия была закрыта на середине своих занятий — наскоро выбранным предлогом была начавшаяся в 1768 году турецкая война. А затем большая часть практических пожеланий дворянских наказов были попросту превращены в законы, что в истории получило пышное название «реформ Екатерины II». По положению о губерниях 1775 года, уездная полиция была отдана выборному от дворян капитан-исправнику, были созданы дворянские суды не только в уезде, но и в губернии (Верхний земский суд), были удовлетворены даже второстепенные требования дворянства — учреждены, например, дворянские опеки, о которых много толковали наказы 1767 года, — дворянский предводитель занял определенное место среди губернской администрации. Изданная в 1785 году «Жалованная грамота дворянству» обещала, что «благородный» без суда не будет лишен ни дворянского достоинства, ни чести, ни жизни, ни имений; что он будет судим только своими равными, что его не коснется телесное наказание, что с дворянами, служащими в нижних чинах, будут поступать во всех штрафах так, как с обер-офицерами, что благородный имеет право покупать деревни, устраивать в них фабрики и заводы, торговать оптом сельскими продуктами, вести заграничную торговлю: было разъяснено, что право собственности на земли распространяется и на «недра той земли»; так что упущенные Щербатовым в его наказе минералы не ушли-таки из дворянских рук. Наконец, подтверждено было собранию дворянства дозволение делать представления и жалобы через депутатов их, «как сенату, так и императорскому величеству на основании узаконений». Но чем и как будут гарантированы все эти права и преимущества — жалованная грамота молчала. Казалось бы, рано или поздно дворянство должно было заинтересоваться этим вопросом, как заинтересовался им князь Щербатов. Но обстоятельства сложились так, что интересы дворянства направились совсем в другую сторону — и Щербатову суждено было стать не вождем дворянского движения, а только теоретиком неосуществившейся конституции[116].

Денежное хозяйство

Распространенное мнение о «натуральном хозяйстве» русских феодалов XVIII века. Ошибочность этого мнения: отзывы современников; проекты Вольного экономического общества; роль денег в личном хозяйстве помещика ♦ Условия перехода к денежному хозяйству; относительное перенаселение Центральной России ♦ Экономическое разложение феодальной деревни; земледельческий и неземледельческий отход во второй половине XVIII века ♦ Индустриализация крепостного имения; домашняя промышленность, ее размеры; крепостная мануфактура ♦ Помещичьи винокурни; дворяне-горнозаводчики ♦ Зачатки аграрного капитализма в крепостной деревне: пенька; хлеб; турецкие войны и хлебный вывоз; внутренний хлебный рынок ♦ Хлебные цены; их рост в конце века; влияние этого факта на дальнейшее разложение деревни; крушение эмансипационных планов; интенсификация барщины; плантационное хозяйство

Лет двадцать тому назад историк русской культуры, желая наглядно изобразить своему читателю разницу натурального и денежного хозяйства, противопоставил русского помещика начала XIX века, от которого мало было доходу московским лавкам и магазинам, потому что все у него было свое, а не покупное, современному предпринимателю, вынужденному «обращать свой товар в деньги и деньги опять в товар», чтобы существовать и пользоваться достатком. Насколько первый мог «с философским равнодушием созерцать окружающее», настолько второй зависит от покупателя и от обмена. Картинка, как и вся книга, хорошо кристаллизовала обычное мнение о предмете: так именно всегда и все представляли себе эволюцию русского хозяйства на протяжении двух последних веков. Уже несколько лет, как это представление начало сдавать перед другим, причем, как всегда бывает, быть может, несколько даже перегнули палку в противоположную сторону: стали говорить «о дворянской буржуазии» XVIII века и рисовать екатерининскую Россию чуть не капиталистической страной. Чтобы найти равнодействующую между двумя крайностями, лучше всего обратиться к современникам. Русские помещики начала прошлого века отнюдь не были безгласными; они говорили и писали о своем экономическом положении весьма словоохотливо. Найдем ли мы в их рассуждениях «философское равнодушие» или сознание своей зависимости от покупателя и от обмена? В 1809 году — эпоха, как видит читатель, как раз та, которую выбрал наш историк русской культуры, — некий коллежский секретарь, Михаил Швитков, представил Вольному экономическому обществу сочинение «о двух главных способах, назначенных к лучшему деревнями управлению». Общество наградило сочинение золотой медалью и напечатало его в своих «Трудах». Мы имеем, стало быть, основание считать взгляды и мнения Швиткова за нечто принятое и одобрявшееся значительною частью тогдашних образованных помещиков, заседавших в комитете общества. «Попечение о стяжании множества денег стало быть общим, — писал Швитков, — и, как кажется, единственно в том предмете, что оными думают заменить во всякое время другие свои недостатки… По приказным вотчинным делам не так известно, как по приватным сведениям, что многие помещики по пристрастию к одному только денежному богатству перестали уже существовать помещиками. Я отнюдь не упускаю из вида и того, чтобы как помещикам, так и крестьянам, наивозможнейшим образом стараться о приобретении довольного количества денег, как потому, что деньги за всем изобилием сельских произведений для многих предметов всякому необходимо нужны, так и потому, что они для всякого состояния людей естественно заключают в себе самое приятнейшее побуждение к трудолюбию и рачению о благе не меньше общественном, как и собственном своем»[117]. Историку конца XIX века казалось, что помещику начала этого столетия очень приятно было иметь «все свое, не покупное», начиная от крепостного повара или камердинера и кончая всякой живностью для стола. А богатому барину-петербуржцу уже за сорок лет до Швиткова начинало казаться, что выгоднее именно все покупать, а прислугу, по возможности, нанимать. В 1771 году то же Вольное экономическое общество, президентом которого тогда был граф