— Да. Хочу. Очень хочу. Но не смогу. — произнесла Аля и сама не узнала своего голоса: таким он был хриплым и чужим.

— Ты человеколюбива?

— Тебя убьет Маэстро.

— Вот как? И ты этому будешь рада? Аля пожала плечами.

— А если удача будет не на его стороне?

— Маэстро тебе не победить. Никогда.

— Ну? Что ты замолчала! Договаривай! Мне его не победить… Почему?! Ты ведь знаешь почему! — Голос Глостера стал высоким, как скрежет железа по стеклу, и к концу фразы вообще сорвался на истеричный визг, словно лай оголтелой балованной болонки, которой в благородном подъезде прищемили лапу полутонной дверью. — Ты ведь знаешь, да?.. Потому что у него… договор со смертью?!

Аля промолчала.

— Ну что ж… Даже если и так, — неожиданно спокойно констатировал Глостер после минутной паузы, за это время или совершенно успокоившись, или — приняв для себя какое-то решение. Ухмыльнулся:

— Но это не значит, что я не смогу его убить. Ведь смерть — дама переменчивая… Сегодня одного любит, завтра — к другому благоволит… Впрочем, даже в смерти есть что-то хорошее. Тот из нас, кто умрет сегодня, не состарится никогда. «Давай вечером умрем весело…» — замурлыкал Глостер вполне жизнерадостно, с удобством устроился в кресле и как ни в чем не бывало отхлебнул из бокала. — Чтобы у тебя не осталось иллюзий, красавица… Тебе рассказать, кто такой Маэстро? Демон? Герой? Демиург? Как бы не так! Фигляр, актеришка, превративший свою жизнь в жестокую балаганную пьесу… «Весь мир театр, и люди в нем — актеры…» Вот только умирают в этом балагане по-настоящему! Дьявол!

Глостер зачиркал кремнем зажигалки, пытаясь прикурить, но это ему все не удавалось. Он пробежал взглядом по полкам, увидел коробок длинных сувенирных спичек, одним движением выскочил из кресла, словно вытолкнутый пружиной болванчик, подошел к секретеру, схватил коробку, прикурил, затянулся с видимым наслаждением, застыл, перехватил за остывшую головку, с удовольствием наблюдая за огнем, пока спичка не сгорела дотла, превратившись в скрюченную черную каргу… Перетер остов большим и указательным пальцами в труху, сдунул остатки сажи.

— Вот и вся жизнь… Без прикрас. А иллюзии… Все иллюзии лепятся в Голливуде, особенно по поводу смерти! Все! Даже мода на убийство. Как говорят?

«Это только кино». Кино. Там — чистенькие агенты и агентессы, компьютеры, обеспечение… И это — война?.. Чушь, вонючая собачья чушь! Сначала бывает дерьмо, и ничего, кроме дерьма! И выживает в нем самый гнусный червь из тех, что рождены под солнцем, луной или звездами! Тот, что может слиться с окружающей грязью, стать тленом, пустотой, ничем. Только он выживает! Зачем? Чтобы жить с психологией выползка?.. Вернее — с психопатией змея?.. С навязчивым страхом смерти и желанием ею повелевать! Ибо это — единственный способ ей хоть как-то противиться!

Маэстро — выжил, и ты думаешь, он другой? Этакий полубезумный, но благородный Гамлет?.. Как бы не так! Да его давно не интересует ничто в этом мире, даже власть! Он забавляется только смертью! И ты еще смеешь надеяться на этого жестокого шута, на этого палача из бродвейского мюзикла?

На лбу Глостера выступил пот, глаза лихорадочно заблестели. Он опустился в кресло, прикурил очередную сигарету, произнес гораздо медленнее, словно за несколько последних часов устал больше, чем за всю жизнь:

— Забавы со смертью… А кто из людей не забавлялся ею? Все в мечтах только и делают, что примеривают смерть — сначала на недругов, потом на друзей и близких, потом на себя… Одни — из жалости к себе, другие — из неутоленного тщеславия… Игра такая у нас, нелюбимых обезьянок Господа Бога… выродков животного племени… Ты хоть знаешь, что наши ближайшие сородичи, шимпанзе, единственные изо всех животных ведут друг с другом продуманные войны на уничтожение и убивают друг друга из чувства мести или зависти?! А человек? В свое время хилый духом ницшеанец Максим Горький возглашал с самоуверенностью посредственности: «Человек — это звучит гордо!» А по Шекспиру?.. «Ведь даже дикий зверь имеет жалость! Я — жалости лишен. Так я-не зверь!» Человек…

Продажная тварь, жалкое, жадное, никчемное создание, предавшее и Создателями мир, и само себя.

Глостер упал в кресло, длинное лицо его сделалось печальным и бледным; вернее, даже не бледным — белым, будто усыпанная тальком маска арлекина.

— Может быть, а кажусь тебе извергом? Или исчадием ада?

— К чему так громко? — Хмель ударил девушке в голову, она чувствовала, щеки ее пылают — от гнева или азарта, Бог знает. — Вы никакое не исчадие, вы просто обезумевший от страха кретин! Преодолеть этот страх не можете, а поделиться им вам не с кем — вокруг только суетящаяся толпа жвачных или хищных, одержимых тем же бесом: ужасом скорой смерти, даже нет, не то… ужасом ее неотвратимости, приговоренности к ней! Вы не верите в Бога! Вы ни во что не верите!

— Браво! Ты неповторима в своем гневе! Если так пойдет дальше, я начну верить… верить в то, чта ты, красавица, не просто пустая оболочка для услаждения похоти… Я поверю, что в тебе — дух! Не Божий, нет… Или — душа?

Страстная, неутоленная душа грешницы и куртизанки, красавицы Изабеллы Гриделли… Бедной, искренней и кокетливой восемнадцатилетней девчонки, признанной ведьмой и сожженной завистливой и распутной толпой черни ранней весной 1493 года по наущению приора флорентийского монастыря беспощадного Джироламо Савонаролы! Зачем? Зачем ему было это нужно? Быть замаранным кровью совсем не праведницы — гулящей девки?.. Словно ее смерть могла уберечь Флоренцию от чумы, унесшей жизни двух третей населения Европы! Впрочем, и сам Савонарола, этот фанатичный моралист, не уберегся: нет, не от чумы, — от власти! Болезнь, даже смертельная, разит как кистень — безрассудно и неразборчиво; власть — ты только вслушайся, вслушайся в само слово — это шелест рассекающего воздух меча, это посвист аркана, захлестывающего горло того, кто смеет поднимать против нее чернь, .. Джироламо Савонаролу, грозу еретиков и ведьмы, приказал повесить сам Папа… Труп «благочестивого приора» сожгли, пепел — развеяли… Или — Папа хотел остановить чуму кровью этого хищника? — Глостер вздохнул, прошелестел одними губами:

— Неисповедимы пути Господни… Как и путь дьявола! — При этих словах он резко обернулся к девушке и уставился на нее; зрачки его были неестественно расширены, веки — воспалены, словно у того самого фанатика и аскета, проведшего несколько ночей без сна в подвалах святой инквизиции за допросами обольстительных испанских ведьм. — А ты? Ты не боишься сгореть?

— Прекратите, Глостер! Прекратите! Это вы, вы безумно боитесь! Боитесь и жизни, и людей, а потому — убиваете!

— Люди… Девочка, ты предлагаешь их любить?

— Я предлагаю их жалеть.

— Жалеть? Людей? — На лице Глостера было написано искреннее изумление.

— Люди хотят быть счастливыми? Только и всего.