Два месяца от Жаклин не было ни слуху ни духу. И вдруг ему позвонили из офиса DHL[158]и попросили забрать бандероль из Монреаля. Бросив все дела, Сергей помчался в почтовый офис и, получив конверт, в нетерпении разорвал его. Он надеялся, что в нем будет хотя бы коротенькое, в пару строчек, письмо от Жаклин, но его постигло разочарование. Ничего, кроме двух потрепанных тетрадей продолжения прадедовой рукописи, в конверте не было.

Вредная тетка! Она словно испытывала его терпение, очень дозированно, шаг за шагом, открывала перед ним семейные секреты. А еще это почему-то напоминало ему любовную игру, когда девушка долго дразнит партнера, постепенно снимая с себя одежду.

Полина и Петя уехали в Томск перед самым Новым годом, оставив меня одного встречать рождественские праздники. На людях жена сохраняла видимость семейных отношений. Оставив ребенка вместе с кормилицей в купе, она вышла со мной на перрон и даже чмокнула меня в щеку своими ледяными губами, а потом поднялась в тамбур и тихо сказала:

– Прощай!

Я бросился за ней, но поезд тронулся, и проводник, грубо отпихнув меня, закрыл дверь вагона.

На фронте Верховный правитель сильно простудился и подхватил тяжелое воспаление легких. Врачи прописали ему строгий постельный режим. Он не выходил из своего особняка на берегу Иртыша, который забрал у золотовского министерства снабжения, чем кровно обидел Ивана Иннокентьевича. За Колчаком ухаживала приехавшая к нему из Владивостока любимая женщина Анна Васильевна Тимирева[159].

Муромскому тоже нездоровилось, но он держался на ногах благодаря заботам своей жены. И даже ездил и поздравлял с Новым годом союзников.

1919‑й мы встретили с Иваном Иннокентьевичем по-холостяцки вдвоем в его гостиничном номере. Правда, Золотов уже подал прошение об отставке и имел твердое намерение вернуться в Иркутск, к жене, давно его ожидавшей. Меня же со службы никто не отпускал, но я бы все равно с нее не ушел. Из‑за упрямства и уязвленного мужского самолюбия. Не хотел признать правоту Полины.

Поздравительную телеграмму Андреевым с наступающим Рождеством я послал и успел уже получить ответную. В ней, в частности, сообщалось, что мои жена и сын доехали благополучно и радушно приняты Полиниными родными.

Бутыль самогона да нехитрая закуска составили убранство нашего новогоднего стола.

Настроение у обоих было неважнецкое. На душе у каждого скребла своя кошка, и мы не нашли лучшего занятия, как утопить нашу боль и обиду в самогоне.

– Колчак мне не верит, Пётр Афанасьевич, – жаловался Золотов. – Он считает меня социалистом и не может простить мне подписанного в Уфе соглашения с эсерами. Хотя не будь этого соглашения, не было бы Директории, и Верховного правителя тоже б не было. И жили бы мы с вами в своей Сибирской республике. Без их высокопревосходительств. Слышали бы вы, как он орал на меня: «Что же, по-вашему, Верховный правитель должен жить в маленькой проходной комнате, в частной квартире? Это же просто неприлично и небезопасно. Я приказываю завтра же очистить особняк!» Приказ есть приказ. Всю ночь собирались, но уложились в срок. А только переехали на новое место, как явился отряд милиции и все наши вещи выкинули на улицу. Оказалось, что и это помещение выделено одной иностранной миссии. А потом нам предоставили низкие и грязные комнаты в политехническом институте. И после такого отношения к стратегическому министерству он смеет требовать бесперебойного обеспечения армии! Давайте, Пётр Афанасьевич, выпьем, чтобы минули нас и царский гнев, и царская любовь!

Мы чокнулись стаканами и проглотили жгучий самогон.

– Торгово-промышленникам не нравилась моя ориентация на кооперацию, – закусив соленым огурцом, продолжил Иван Иннокентьевич. – Дескать, правительство не должно экономически поддерживать эсеровские предприятия. Мне все равно, кому отдать подряд на поставку сапог: что частникам, что кооператорам. Я руководствуюсь исключительно интересами дела. Какой поставщик надежней и предложит свой товар дешевле, тот и получает подряд. Сколько раз, Пётр Афанасьевич, мне предлагали взятки, но я всегда выпроваживал таких доброхотов ни с чем. Вот и свалили они меня. И какую мудреную комбинацию провернули. Два министерства – снабжения и продовольствия – сливаются в одно ради экономии средств. Один министр – лишний. Им оказался я. Но я не в обиде. Этих дельцов судьба еще накажет. И знаете, работа в правительстве в последнее время доставляет мне гораздо больше огорчений, чем удовлетворения. Особым честолюбием я не страдаю. А материальные блага меня никогда не прельщали, да, в сущности, я таковых и не имел. Едва ли я еще когда-нибудь жил столь плохо, как будучи министром. Я устал. Хочу домой, на свой любимый Байкал. К любимой жене. К статистическим сборникам. Я же по своей натуре все-таки исследователь, а не снабженец.

Как я понимал Золотова и как ему завидовал!

– Мне тоже противны эти озверевшие офицеры и наехавшие бюрократы, своим крючкотворством и волокитой парализующие любое живое дело! Но ведь Муромский терпит! И я не могу бросить его одного. Он – последний оплот сибирской демократии, последняя надежда на автономию нашей страны. Этот навоз не может всегда вонять наверху, когда-нибудь он должен перегнить, перепреть и уступить место молодым, здоровым побегам новой государственности, – высказался я в свое оправдание.

На что Иван Иннокентьевич ответил народной мудростью:

– Дай бог нашему теляти волка поймати.

К утру бутыль опустела. Золотов упал на нерассте-ленную кровать и захрапел. Одному мне стало скучно, и я пошел в ресторан «Кристалл-Палац», где напился в стельку с казачьими офицерами.

Проснулся я в незнакомой квартире на мягкой перине под пуховым одеялом. Металлическая кровать, на которой я лежал, стояла в простенке и была отгорожена от остального пространства занавесью, как это было принято в казачьих избах.

Стены были чисто побелены. И в горнице вкусно пахло распаренной гречневой кашей и луком.

Занавесь распахнулась, и яркий солнечный свет на миг ослепил меня.

– Проснулся, крестничек? Ну ты и мастак дрыхнуть. Почитай, целые сутки проспал, – пожурил меня полковник Вдовин и крикнул в горницу: – Маруся, гость проснулся. Давай накрывай на стол.

В комнату вплыла дородная моложавая казачка. Ее черные волосы были туго затянуты цветастым платком. Брови-стрелы и черно-синие глаза придавали ее лицу выразительность, а нос картошкой, ямочки на пухлых щеках, мягкий подбородок и полная шея наоборот сглаживали его. На вид ей было лет тридцать. В руках она держала чугунок с кашей, обхватив его вышитым полотенцем.

– Милости прошу к столу, – пропела молодица. – Вы уж извяняйте за постный стол, но до Рождества у нас скоромного не будет.