притянув к себе бледное лицо, ласково извергла прямо в рот ему: «Моей грудью ты вскормлен», невыносимым смрадом обдало Доменико, хорошо, что высочайшая госпожа одной ладонью держала его за затылок, а жестокими злобными пальцами другой руки стиснула локоть, не то упал бы с колен бедный скиталец, хотя падение было б для него возвышением. «Значит, деревенский ты, малец? — почти нежно вопросила высокодержавная Мерседес Бостон, но стискивали его железные пальцы. — Не стыдись, все, кого тут видишь, все до единого деревенские, и я тоже, когда-то давно меня Хосепой звали». Слабо, бессильно, беспомощно трепыхался в железных клешнях злосчастный скиталец… о, лишь бы не этот смрад, только б не это зловонье… и вдруг уставился на нее, изумленный, потрясенный, понял, осознал — ненастоящая она!.. Не была Мерседес Бостон настоящей!.. А в затерянном где-то углу Стелла гордо, изящно исполняла разученный с Сузи бравурный марш.

А Мендес Масиэл опустил тут руку на голову великого пастуха, сказал:

— Не сердись, Зе… Но знай, человека истинно отважным делает борьба за нечто более значительное, чем укрощение свирепого быка или бешеного буйвола.

Подняв голову, растравленный, взирал на конселей-ро Зе, великий вакейро, и решился, спросил, беззвучно, одними глазами спросил Зе Морейра:

— Да?

Недвижно, не дыша стояли пастухи, словно расслышали безмолвный вопрос Зе, и испускали дух в уголках их широких раболепных душ иоанны. Да… Но не ведали они пока этого и не смели дышать, робко, несмело дышали.

— Снимите брезент со столбов.

Четверо вакейро живо вскарабкались на четыре высоких столба на просторной базарной площади, развязали узлы; все четверо разом опустили руки и спрыгнули, прежде чем огромный брезент хлопнулся б о землю, — спешили…

— Садитесь, сплотитесь и так.

Все сели, тесня друг друга, Зе Морейра с трудом подогнул свои длинные ноги.

А Мендес Масиэл сошел с бочки и, ухватив брезент за угол, пятясь, поволок за собой, прошел между сидевшими на земле, накрыл их всех широченным брезентом, сам вступил во тьму под ним, стал посредине; над брезентом бугрились, возникая и исчезая, недвижные волны, и только одна выступала над всеми — склонивший голову Мендес Масиэл зашептал в тишине, темноте, обращаясь к бывшим на дне:

— Слушайте меня, братья, родные…

«Пацан, деревенщина, а самое ценное он преподнес нам, — медленно проговорил маршал Бетанкур, впившись глазами в Доменико. Мешочек с драхмами уплывал из рук окончательно… — Я думаю, полностью преподнес… Хороший парнишка, кажется. — И, сверля взглядом растерянного Доменико, бросил через плечо: — А по-твоему, Кадима, он все преподнес, ничего не утаил?» Кадима заизвивался, вытягиваясь, — по бескостному телу от пят до желтевших зубов прокатилась волна, он наклонился к скитальцу, пристыл глазами к глазам. «Полностью, полностью, без утайки!» — вырвалось у Доменико, трясло его, и как холодно было в зеркалах… «Молодчина, хвалю, — одобрил его великий маршал и взамен одарил подобьем улыбки — губы его чуть растянулись, но смотрел он куда-то в сторону, на Эстэбана Пэпэ смотрел, шпика-уличителя с абсолютным слухом, с детства выдаваемого за глухонемого. — У тебя ничего не осталось?» — «Ничего». — «Значит, из того селенья ты, говоришь?» — «Да». — «Так нет же его!»

Разлив по лицу отрешенную, затаенную горечь глухонемого и отвернув голову вправо, Эстэбан Пэпэ прислушивался к словам генерала-красавчика, сидевшего от него слева. «Чисто работает, — отметил маршал Бетанкур. — Молодчага… — И спросил голого Анисето, оборвав его на такой вот мысли: «Лучший сезон года — лето, зимой холодно…» — «Сколько подать ему, мой?..» — «Думаю, что… — Анисето смешался, страшно боялся ошибиться. — Пятьдесят драхм вполне хватит». — «Что ты, Анисето, — равнодушно возмутился великий маршал. — Слишком мало, — и проявил щедрость: — Отсчитай-ка шестьдесят драхм». Бедный скиталец, как обрадовался!.. «Но с такой суммой мы не можем оставить его в Верхней Каморе, неудобно, переведем в Средний город. Знаешь там кого-нибудь?» — «Да. Скарпиозо». «Грандиссимохалле…» — осуждающе прошипел карлик. «Скарпиозо, грандисимохале». «Умалил вас, грандиссимохалле, два звука опустил — «с» и «л», — занегодовал Умберто, но великий маршал пропустил его слова мимо ушей.

«Хочешь к нему?» — «Нет, грандиссимохалле». Маршал глянул на Анисето, тот пояснил: «Некуда тебя деть. Из города не выпустим — много успел узнать, и прикончить нельзя — вдруг снова обзаведешься деньгами». — «Из гостей моих никто не нравится? — спросил маршал, постукивая пальцами по колену. — Прикрепили б тебя к нему». — «Нравится один, грандиссимохалле». — «В самом деле? Кто ж?..» — маршал Бетанкур удивленно вскинул брови. «Вон тот, в стороне от других…» — «Что ж, прекрасно. И нам угодил — он давно просил дать помощника. Анисето, поговори-ка по-своему с Петэ-доктором», — и отметил про себя: «Молодец, правильно выбрал…»

Ваши глаза, Эстэбан Пэпэ, ваши глаза — затаились коварные коршуны, однако красавчик-генерал пока что не говорил ничего такого. «Мы давно не навещали мою тетю, Гумерсинда, нанесем ей завтра визит». О, ваши глаза, Эстэбан Пэпэ, неподвижные, стылые, но изнутри — хищно нетерпеливые коршуны злобно оттачивали клюв, но не было жертвы. «Сходим к ней, возьмем миндальный торт, обожает тетя крем…» «Ух, твою тетку и тебя заодно… — выбранился в душе Эстэбан Пэпэ. — Сболтни ж что-нибудь…», а генерал-красавчик вспомнил тетю супруги, и Эстэбан Пэпэ вскочил, подхватил с зеркального пола роскошный платочек, подал Маргиче с умилением в немых глазах, угодливо принял, подхватил благодарный кивок и очень естественно пересел — подсел к генералу Хорхе и, равнодушно глядя в сторону, занялся теперь им, — о, ваши глаза, Эстэбан Пэпэ, как коварно они притворялись, будто безжизненны, злобные коршуны выдавали себя за безвредные чучела, но все равно были глупы, глупые коршуны…

— Родные, братья… — шептал Мендес Масиэл, стоявший среди сидевших сертанцев, и так темно было под брезентом. — Следуйте за мной — и увидите великий город… Его еще нет, он будет, возведем своими руками. Никто другой не создаст для нас заветного города, братья, далеки от нас Большие земли — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, но смрад их достиг и сюда, пропитались мы им, вырвемся же из зловонья, братья, родные, злосчастные иоанны, надо вырваться, следуйте за мной… Но знайте — впереди борьба! Хотя мы вправе уйти, оставить их, хотя и не думаем ни с кем воевать, все равно будут преследовать, обвинять, нападать, и там, вдалеке, найдут повод… Нас ждет борьба… и поражение. Но вы познаете вольную жизнь, волю познаете, братья, я дам вам вкусить свободу, пусть и недолго, но будете свободными, не страшитесь, сама жизнь длится недолго, временно мы здесь, на этой земле… Не страшитесь смерти, того, что не будет нас больше, — нас и до рождения не было… А сколько всего случалось до нас