путь был открыт, и Райан твёрдой рукой доставал из заснеженной от мрамора груди символ его преображения, его мраморное сердце! Это и был источник света и тьмы, это и было то самое недостающее звено, чтобы ему никогда больше не загрязняться в суетливой стороне жизни. Это был его путь полностью принять теперь и анти-жизнь, и ни одна пустота не способна будет разверзнуть свою пасть, когда в его собственной груди будет безмолвно и образно стучать это мраморное сердце. Оно принадлежало ему. Мраморное сердце было не просто символом его вечности, оно было тем вместилищем, где концентрировалась его душа.

Когда Райан велел ему сесть на пол, прислонившись к мраморному божеству, Джулиан взял из рук Райана своё мраморное сердце и закрыл глаза, понимая, что ждал этого момента всю жизнь. Это была его вечность, его застывшая красота, его принятие жизни и смерти, его новый мир, созданный Райаном. И Райану было нелегко работать для них хирургом, но он был творцом, это была его обязанность исправить их. Райан помог ему раздеться, и делал он это так отстранённо и так интимно одновременно, прикосновение бога перед тем, как его самого посвятят в ранг божественных сущностей. Всё было готово к тому, чтобы обменяться им сердцами, осталось только поднести в дар свой кровавый сгусток из мясных трубок и сосудов своему отражению в мраморе. Границы мира сужались, чудеса случались, дорога в Зазеркалье разверзалась перед ним, теперь не существует его отражения, он слился с ним, мраморный Джулиан и есть он, и они всегда были лишь единым целым, только это и было их полноценным состоянием. Всегда. Вечность начиналась сейчас.

Он не смотрел больше на Райана. Его глаза были закрыты, а его руки сжимали своё мраморное сердце, наркотики и сила воли блокировали все болезненные ощущения, это отмирала всего лишь материальная жизнь, а она была всего лишь маленькой частичкой полноценного существования, это была маленькая жертва для богов. При жертвоприношениях в древние времени быть жертвой считалось большой честью, жертвы шли на своё ритуальное убийство с верой в вечную жизнь, с верой в то, что именно они пригляделись их богам. И они улыбались и восхваляли своих богов за эту возможность, они кричали и в экстазе и в агонии, потому что это и был последний этап перед полным очищением и погружением в преображённую вечность. Весь мир вокруг восхвалял эту жертву, звёзды на небе сияли только для него, стерильный снег за окном падал крупными хлопьями, чтобы воспеть оду этому безупречному мрамору, что крошками ниспадал на него, благословлял его, давал силы пережить этот опыт. Физическая боль была ничто перед величием цели, мраморное сердце в его руках уже почти было готово освятить его раскрывающуюся грудь, чтобы скрыть навсегда это уродство из плоти и крови, и навсегда зажечь огнём гармонии в божественном слиянии нового мира.

Но острая физическая боль иногда затуманивала экстатические и наркотические мечтания Джулиана, и он раскрывал свои горящие безумием глаза и видел, как Райан тем самым ножом Жана Ланже с рукояткой из слоновой кости орудует в его груди в процессе вырезания сердца. Это было невыносимо, насилие над его телом было оскверняющим, Райан сейчас не походил ни на какого бога, а скорее на дьявола, который в неистовой жажде крови пытался зацепиться за его символ жизни, орган, где концентрировалась его душа, позволяющий жить так ярко, так полноценно. Пятна крови уже образовывали лужу, такую яркую, такую живительную, такую лишённую загадочности. Он сейчас видел только физический процесс, и ему было тошно от осознания, что он на это согласился добровольно.

Нет, хотел вскрикнуть он, Райан, прекрати, мы совершили ошибку, это всё бред, мы никогда не добьёмся вечности, ты просто спятил, ты меня убьёшь, и нет после смерти никакой жизни, никакой вечности, только вечное тление! Но уже было поздно, он уже не помнил, как пользоваться голосом, как двигать конечностями, кроме как непроизвольных судорог, которые периодически сковывали его тело в муках агонии. Но он ещё соображал, ещё понимал реальность, значит, как-то можно было остановить этот ад? Что это было вообще? Как он согласился на это ритуальное убийство? Или суицид в стиле модерн? Райан был просто одержимым маньяком, который помешался на своей идее, как он раньше этого не понимал! Его жажда красоты было просто непринятием старения, и он спроецировал на него эти страхи, а он повёлся на эти сказки о вечной молодости, и обрёк себя на это бессмысленное заклание, чтобы стать очередным произведением искусства Райана! Он воистину станет со своим мраморным отражением самым лучшим шедевром галереи Райана, но уже сделает это посмертно.

И тут он вспомнил тот самый момент, когда сердце его сковало страхом от близкого контакта со скульптурами Жана Ланже в Париже. Когда он осознал, насколько пугающе дисгармонична та пустота анти-жизни, что раскрыла перед ним свою волосатую пасть, кишащую безголовыми демонами, и даже их перемалывала эта тьма пустоты, ничто не могло в ней задержаться надолго. Что его тогда так напугало? А может в скульптурах он увидел этот самый момент, который происходил сейчас? Может, в той мрачной галерее он увидел свой конец, и попал под страх своего проклятья, которое носил все эти годы, пока уже не смог противиться этому наваждению, и сейчас оно пришло за своей жертвой? Он умирал ради идеи, ради искусства, ради вечной красоты, ради эстетического оргазма Райана Смита. Он умирал вечно, он познавал вечность, вот она какая, никогда нескончаемая сторона анти-жизни, а его жизнь медленно перетекала в мраморного демона или бога, давясь собственной красотой, выплёвывая свою собственную идеальность. Терпи, хотелось ему сказать, рождаться так же болезненно, как и умирать, мы это делаем вместе, ты мне помогаешь умирать, а я тебе помогаю рождаться, только где же наше возрождение, как дотянуться до чистоты гармонии нашего слияния? Где мы встретимся, где воссоединятся наши души?

Это было нестерпимо, что бы он там ни фантазировал сейчас в поисках вечности и одурманенный суицидальной смесью наркотиков, его сердце по-прежнему отказывалось сдаваться и прекращать биться. Нет, оно всё ещё в панике билось под резкими ударами ножом этих ярко голубых перчаток Райана, оскверняющих его тело и отбирающих этот символический мотор, который принадлежит только ему, ему одному. Почему так больно, где мой воздух, где моя способность видеть чётко, когда нос прекратит улавливать запахи сырого мяса, почему это глупое сердце до сих пор сжимается и стучит в этом неистовом темпе? Остановись и узри своё предназначение, пытался Джулиан убедить