лучше и лучше; Пекконен явственно видел это по своим неудачам. И когда он слушал любовные и боевые песни бойцов, он злобно сжимал кулаки, потому что это ничего не обозначало, — пока они пели, другие сторожили границу. Потом эти будут петь, гулять, а те сторожить. Но Пекконен и не думал унывать. Его, профессионального диверсанта, трудности только возбуждали. Он не сомневался в успехе.

Он жил близ границы в лесной избе, просторной, теплой и светлой. Особых удобств он не любил — разбалуешься. Избу эту он называл, впрочем, дачей. При нем жила огромная овчарка по кличке Тесу, он любил ее так же, как свой парабеллум, с которым никогда не расставался.

С большим опозданием вернулся наконец муж той женщины, которой Пекконен предлагал сманить Коробицына.

— Пять раз пытался — на шестой раз прошел, — объяснил он. — В отличную вьюгу — и то не удалось. Пробрался ночью по ледоходу. Лед ломается под ногой, сколько раз в полынью окунался, был мокрый снег, гадость… Не понимаю, как жив остался… Наш рыбак на берегу подсушил — и сразу я к вам.

Пекконен оставил его с женой и только на следующий день повел с ним подробный разговор.

Они сидели в светлой горнице на плетеных стульях, пили коньяк и беседовали. Особенно ценных сведений агент не привез.

Покончив с деловой информацией, Пекконен спросил:

— А вообще-то жизнь как?

Агент поморщился:

— Бьют торговцев налогами, вой идет. Кооперация, совхозы… Промышленность укрепилась… Все заводы дымят.

Вывода он не делал. Это был невысокий мужчина, темноволосый и темноглазый, с никогда не улыбающимся лицом, и две резкие черты у маленького рта его, как шрамы, стягивали кожу на его щеках. В сером свитере, без пиджака, он сидел, угрюмый и жесткий, и пил коньяк. Он был одним из разведчиков и работал также по контрабанде. В контрабандных делах он опытен. Был он из белых офицеров.

— Ваша жена должна сманить хоть одного часового, — сказал Пекконен.

Агент подумал.

— Пусть попробует, — отвечал он кратко.

— Ведь она вологодская?

— Оттуда родом. Просила родную еловую ветку привезти ей. Я привез. Скучает. Но через границу я ее не пущу. Сам готов всегда — пожалуйста, а ее лучше не трогайте.

Последние слова он произнес угрожающим тоном.

— Для этого она и не годится, — отвечал Пекконен, усмехнувшись. — Сам не пущу. Каждого человека надо использовать по специальности. Попробую ее красоту. Нужно все шансы разыграть.

Пекконен ушел с биноклем и парабеллумом к границе, а его агент вновь улегся спать — на этот раз без жены, которая готовила обед на кухне.

Странно было думать агенту, что каких-нибудь два дня назад, в этот самый час, он сидел еще в Ленинграде, напряженный, в любой момент готовый к отпору и нападению. Он сидел в комнате, убранной коврами, и дядя, упитанный мужчина в ватном жилете и табачного цвета брюках, с зачесанными к затылку густыми волосами, насмешливо поглядывал на него.

— Так, значит, как твоя научная командировка? — спрашивал он.

— Окончена, — отвечал племянник.

— Дипломную работу куда поедешь сдавать? — ироническим, естественным, видимо, для него тоном продолжал дядя. — Для этого предстоит еще экспедиция?

— Сегодня.

— Дрожишь, конечно?

Племянник ничего не ответил.

— Болото помогает при таких заболеваниях, — сказал вдруг дядя.

Ему, видимо, понравилось выражаться иносказательно. Было уже ясно, что он догадался.

— Болото сейчас не годится. Зима. Забыли?

— А я думал — лето, — все с той же насмешкой в голосе сказал дядя. — Спасибо, что напомнил, а то я только-только собрался за город по грибы. Хочешь яду для храбрости?

— На дорогу пить не люблю.

— А на что любишь пить? На деньги?

Острота была невыносима. Но всем тоном своим и выражением лица, полного, чисто выбритого, умного, дядя ставил огромную дистанцию между собой и пошлостью своих слов. Потом, тотчас же, он сократил эту дистанцию.

— Мне бы ничего не стоило арестовать тебя, — промолвил он. — Ты мне весьма подозрителен.

Племянник молчал.

Когда он подошел к подъезду широкого, коренастого дома, в котором жил дядя, он не знал, чем кончится его риск. Но ему после очередной неудачи некуда было деваться. Дядю он берег на крайний случай, и этот случай пришел. Он знал, что дядя живет холостяком, но все-таки у него могли оказаться гости. Тогда он не назовет себя и уйдет, спросив для отговорки доктора, например, и вежливо извинившись за ошибку. Но дядя оказался один, и горничная, открывшая дверь, разговора слышать не может. Дядя служил инженером на одном из ленинградских заводов. Прежний владелец завода очень любил и ценил его. Большевики, тоже, кажется, ценят, но относятся настороженно.

Молчание продолжалось долго.

Племянник соображал уже, как незаметно вынуть револьвер из кармана и наставить на дядю, когда тот сказал:

— Успокойся. Отправляйся в свою экспедицию. Я не знаю, в какой ты был научной командировке. Просто ты явился из провинции, лучше — из Азии, и мне в голову не пришло, кто ты такой на самом деле. И цени: далеко не всякий инженер поступил бы так гуманно, как я, даже и по отношению к племяннику. Времена теперь строгие, и так врываться к человеку, с которым ты много лет не видался, я тебе не рекомендую. Но ты просто обманул меня, поймал на родственных чувствах, и я поверил, что ты — научный работник.

Ночью прошел снег, быстро тающий на ветру.

В городе изобилие снега и зимой не слепит глаза. Снег, задержанный на лету, оседает на крышах и карнизах и только в провалах улиц и площадей ложится под ноги людей, грязно-черные пятна проступают тут сквозь его ослепительную белизну.

В ту ночь, по ломающемуся льду, агент прорвался через границу.

Он даже насморка не получил. Закаленный своей работой, он никогда не болел. Здоровый, привычный к любой опасности, он, может быть, заболел бы только тогда, когда его убрали бы с этой работы. Он был, как и Пекконен, профессионал и дело свое любил. В тех целях, которые он преследовал, он, как и Пекконен, сомнений не знал. В деникинской армии он был незаменим при допросах. Мысль Пекконена относительно его жены не очень понравилась ему. Но если это полезно для дела — пусть будет совершена эта попытка.

V

Коробицын проснулся и тотчас же вскочил, поспешно хватая и натягивая сапоги, как при тревоге. Ему привиделось, что он задержал Таланцева и ведет его на заставу. Но никакого Таланцева не было. Храпел Козуков, присвистывал Власов, сопел Еремин — все, как Коробицын, с ночной смены. Остальные четыре койки чисто прибраны: их хозяева провели ночь на заставе.