Работы по дезактивации огромной площади за границами Чернобыльской станции осложнялись не только метеоусловиями и гигантскими масштабами, но и переменной топографией и спектром материалов[1117]. Радиоактивные аэрозоли проникли в бетон, асфальт, металл и дерево. Строения, мастерские, сады, кустарники, деревья, озера – все они были на пути облака, дрейфовавшего над местностью в течение недель. Крыши, стены, землю, машины и лес нужно было отмывать, отскребать, очищать или вырубать и захоранивать. Слово «ликвидация» было эвфемизмом военного времени[1118]. Реальность была такова, что радионуклиды нельзя было уничтожить – только переместить, захоронить или спрятать, в идеальном случае – в местах, где долгий процесс радиоактивного распада будет представлять меньшую угрозу для окружающей среды.

Это была задача беспрецедентного масштаба, к которой никто никогда ни в СССР, ни в остальном мире не готовился[1119]. И сейчас ее должна была решить советская административно-командная система. В начале операции командующий Химическими войсками Пикалов, докладывая об обстановке членам оперативной группы Политбюро, сказал, что работы по дезактивации могут занять до семи лет. Это привело в ярость Егора Лигачева. Он сказал Пикалову, что у того есть семь месяцев.

– А не закончите к этому сроку, отберем у вас партбилет![1120]

– Уважаемый Егор Кузьмич, – ответил генерал. – Если так, можете не ждать семь месяцев. Забирайте сейчас.

По возвращении в Москву оперативная группа Политбюро столкнулась с новой проблемой: как изолировать остатки реактора № 4 от окружающей среды?[1121] Теперь, когда горение графита почти прекратилось и призрак «китайского синдрома» рассеялся, было крайне важно предотвратить дальнейшие выбросы радиоактивности в атмосферу вокруг станции – и как можно быстрее запустить три оставшихся реактора Чернобыля. Вырабатываемое ими электричество не было критически необходимо для советской экономики, но возвращение реакторов в строй еще раз продемонстрирует мощь социалистического государства и его приверженность атомной энергетике. А обеспечить безопасную эксплуатацию реакторов можно было, только запечатав развалины энергоблока № 4. В первую очередь это была ответственность Министерства энергетики, но его строительные бригады вскоре перестали справляться с масштабом стоящих перед ними задач[1122]. 12 мая они просто опустили руки в отчаянии.

Однако Генеральный секретарь Горбачев был твердо намерен ликвидировать фиаско как можно быстрее. Он напомнил коллегам по Политбюро, что СССР построил первую в мире атомную электростанцию[1123]. Теперь он должен стать первым, кто построит для нее гроб. Пришло время призвать экспертов, которые кровью написали правила советского атомного строительства – специалистов Министерства среднего машиностроения. На следующий день глава Средмаша Ефим Славский с бригадой из десяти человек прилетел в Киев на борту персонального Ту-104, а затем облетел руины энергоблока на вертолете[1124].

«Ну и месиво», – сказал он, глядя на разрушения с воздуха. Его спутники были потрясены увиденным: все оказалось намного хуже, чем в официальных сообщениях. Из кратера реактора все еще поднимался дым, теперь он напоминал спящий вулкан, готовый в любой момент с ревом пробудиться. Тому, кто возьмется строить стены вокруг аварийного энергоблока, придется работать в наиболее враждебной обстановке из всех, с какими сталкивались люди: почти непредставимые уровни радиации, стройплощадка, слишком опасная для разведки, и невыполнимые сроки – Горбачев сказал Славскому, что хочет, чтобы реактор был накрыт до конца года. Несчастные случаи были почти неизбежны. Восьмидесятилетний министр повернулся к своим людям.

«Ребята, придется рисковать, – сказал он»[1125].

На следующий день[1126] в интервью для Центрального телевидения глава правительственной комиссии Иван Силаев наметил планы по окончательному упокоению реактора – сооружению могилы, в которую будут заключены руины энергоблока. «Это будет огромный контейнер, – пояснил он, – который позволит обеспечить захоронение всего, что осталось… после всей этой аварии». Сооружение будет монументальным, построенным с расчетом на сотню лет или больше, и, стоя перед камерами, Силаев дал ему название, резонирующее с историей и ритуалом: саркофаг.

Правительство продолжало заверять свой народ, что ситуация находится под контролем и уже выброшенная радиация не представляет собой долговременной угрозы[1127]. Но на секретных совещаниях в Кремле члены оперативной группы Политбюро услышали, что прямое воздействие катастрофы на население СССР уже достигало тревожных масштабов[1128]. В субботу 10 мая Рыжков узнал, что госпитализировано почти 9500 человек, из них 4000 – только за последние 48 часов. Больше половины из этого числа составляли дети, у 26 из них была диагностирована лучевая болезнь. Уровни загрязнения в четырех западных областях России начали подниматься, чему еще предстояло найти объяснение, а пока Госкомгидромет принял решение воздействовать на погоду – рассыпать с самолетов на облака специальный состав, чтобы предотвратить выпадение на Киев радиоактивного дождя.