— Но это был не Вирсон?

— Джоан Гарленд говорит, что столкнулась с Вирсоном на улице в последние дни августа и хотела рассказать ему об этой сексуальной инициации с Харви Коуплендом. Рассказывать она не стала, но это сейчас неважно. Позже Вирсон сказал мне, что в конце августа они с матерью ездили отдыхать на Корфу. Особого противоречия здесь нет: сегодня Джоан встретила его в Кингсмаркэме, а завтра он уже на Корфу. Но два этих обстоятельства вместе делают маловероятным его пребывание в Эдинбурге в то же самое время.

— И ты выяснил у него? — спросил Берден.

— Нет, я позвонил Ишбель Максэмфайр. Сегодня утром я спросил ее, был ли парень, которого она видела с Дейзи, блондином, и она ответила, что он был темноволос и весьма хорош собой. — Вексфорд прервал рассказ. — Может, выйдем и немного пройдемся? Ужасно интересно дойти до конца просеки и посмотреть, что там дальше. Ведь это в природе человека — всегда хочется узнать, что в конце, правда?

Инспектор выбрался из машины и зашагал по травянистой дорожке. Кролики под корень обгрызли траву, и он шел будто по скошенной лужайке. Сценарий, который он прокручивал в голове, принял новую форму, события на глазах меняли последовательность.

В теплом и спокойном воздухе разливался чуть сладковатый аромат свежести. На вишнях распускались цветы и разворачивалась медная листва. Вексфорд снова видел перед собой женщину, простертую на обеденном столе, лежащую лицом в наполненной кровью тарелке, напротив нее — ее дочь, застывшую в смертном оцепенении, и истекающую кровью девочку, ползущую по полу… И вот пленка крутится назад — минуту, две, три — до того мгновения, когда раздались первые звуки наверху — намеренно устроенный шум, стук бросаемых на пол вещей в комнате Давины, откуда раньше, днем, уже вынесли драгоценности.

Берден и Вайн молча шли рядом. Конец просеки медленно приближался, но там, в просвете, не было видно ни деревьев, ни продолжения зеленой тропы — будто впереди было море или дорога вела в никуда, обрываясь с края скалы в пропасть.

— Их было двое, — сказал Вексфорд, — но лишь один вошел в дом. Он пришел пешком и проник через черный ход без пяти восемь. Он хорошо подготовился, знал, куда идти, знал, что увидит в доме. Он был в перчатках и нес револьвер, купленный у Энди Гриффина, который подобрал его в банке в день убийства сержанта Мартина. И как знать, если бы не револьвер, может, этому парню и в голову бы не пришло убивать. Но он заимел оружие и, значит, должен был пустить его в ход. Револьвер вдохновил его. Ствол он уже перенарезал — он прекрасно умел это делать, занимался такими вещами еще мальчишкой и все об этом знал. Вооруженный револьвером с пятью патронами в барабане, он вошел в дом и двинулся по черной лестнице на второй этаж, чтобы, как было спланировано, учинить разгром в спальне Давины. Его услышали снизу, и Харви Коупленд отправился выяснить, в чем дело, но к тому времени убийца с пистолетом успел спуститься и шел по коридору из задней части дома в холл. Харви услышал его, едва шагнув на лестницу. Развернулся и тут же получил пулю. Так он и упал навзничь на нижних ступенях.

— Зачем было стрелять два раза? — спросил Вайн. — Эксперт говорит, что первый выстрел был смертельным.

— Я уже сказал, что мы имеем дело с маньяком, у которого свои представления о мести, совсем не такие, как у большинства людей. Тот, кто стрелял в Харви, был в курсе тех идей о половом посвящении Дейзи. И выпустил в него две пули — от злости, из ревности. Чтобы отплатить мужу Давины за наглые посягательства. Потом он прошел в столовую и расстрелял Давину и Наоми. И, наконец, выстрелил в Дейзи. Но не убил, а только ранил ее.

— Но почему? Что могло ему помешать? Мы уже знаем, что не кошка, поднявшая шум наверху. Ты говоришь, убийца отбыл в восемь десять или минутой раньше, когда Джоан Гарленд еще ехала по лесной дороге, но ведь, с другой стороны, он ни на чем не уезжал, а просто ушел. Не Джоан ли спугнула его своим звонком?

— Если бы так, — сказал Вайн, — она бы слышала выстрелы. По крайней мере, последний. Он удрал, потому что у него больше не было патронов. Иначе, промахнувшись в первый раз, он выстрелил бы еще.

Тем временем детективы дошли до конца просеки, и там и вправду оказался край, почти обрыв, пропасть. Они достигли опушки леса, а дальше расстилался луг, за ним вдалеке начинались холмы. На горизонте склубилась лохматая стена облаков, но солнце стояло еще слишком высоко, чтобы тучи могли омрачить его свет. Детективы молча полюбовались видом.

— Дейзи доползла до телефона и вызвала полицию, — продолжил Вексфорд. — Ей было больно и страшно, она думала, что умирает, но кроме того, она испытывала душевное страдание. В те минуты она не только боялась умереть, она и хотела умереть. И долгое время потом — много дней, неделю за неделей — она хотела умереть, потому что ей незачем было жить.

— Как-никак, она потеряла всех своих родных, — сказал Берден.

— Брось, Майк, это здесь совершенно ни при чем. — В тоне Вексфорда прорвалось раздражение. — Какое ей было дело до них? Никакого. Мать она, как и Давина, презирала — слабую несчастную женщину, не добившуюся ничего в жизни, несуразно сходившую замуж, всю жизнь зависевшую от собственной матери. К Давине же Дейзи определенно испытывала враждебные чувства, не выносила ее диктата, ненавидела все эти разговоры про университет и про путешествия и то, что Давина решает за нее даже, что ей изучать, и пытается устраивать ее сексуальную жизнь. А ее отношение к Харви было, видимо, смесью насмешки и брезгливости. Словом, своих близких Дейзи не любила и не горевала по ним, когда они умерли.

— Но она горевала! Ты сам говорил, что едва ли не в первый раз видишь человека в таком горе. Все время плакала и вздыхала, да жалела, что не умерла. Так ты говорил.

Вексфорд кивнул.

— Но не из-за того, что у нее на глазах расстреляли всю ее семью. Она горевала из-за того, что человек, которого она любила, который, как ей казалось, тоже любит ее, пытался ее убить. Ее друг, единственный, кто был у нее во всем мире. Она верила, что ради нее он готов поставить на карту все — и вот он стреляет в нее. Дейзи думала, что он хотел ее убить. В те минуты, когда она ползла к телефону, мир для нее перевернулся — человек, которого она так горячо любила, пытался сделать с ней то же, что с теми остальными. И все эти дни она сокрушалась только об одном. Брошенная наедине со своим горем — сначала в больнице, потом у Вирсонов, потом здесь, в доме, который теперь принадлежал ей. А он все не давал о себе знать, не появлялся, не пробовал связаться с ней. Получалось, что он ее никогда не любил, он и ее хотел убить. Неудивительно, что она так патетически восклицала: «Боль в моем сердце!»

Стена облаков доросла до солнца, и сразу стало прохладно. Детективы зашагали обратно к машине. Быстро холодало, налетал колючий апрельский ветер.

Барри Вайн завел мотор, и они поехали по короткой дороге к дому и мимо дома — к конюшне.

Барри медленно вел машину через мощеный двор. На каменном обводе фонтана сидела голубая кошка с золотой рыбкой в лапах. Рыбка с пурпурной головой отчаянно билась, подпрыгивая на камнях. Куинни с видимым удовольствием прижимала ее лапой и отпускала. Вайн остановил машину и стал выбираться, но Куинни оказалась проворнее. В конце концов, она была кошка, а он — всего лишь человек. Схватив бьющуюся рыбку в пасть, она в два прыжка достигла приоткрытой парадной двери и скользнула в щель. В следующий миг кто-то закрыл дверь изнутри.