— Он уезжал легко?

Вайолет пожала плечами.

— Эдмунд такой скрытный. Но я помню, как мы провожали его в Балнеде, он сидел в машине, все прощались, и мне ужасно хотелось сказать ему слова утешения, что-то банальное вроде «Я все понимаю», или «Время исцеляет раны», или «Ты забудешь Пандору», но у меня не хватило духу, я так ничего и не сказала.

— А Пандора?

— Она впала в тоску. Плакала, как ребенок, горевала, не выходила из комнаты. Ее мать поделилась со мной, она была в ужасном горе, но что мы могли ей сказать? Вирджиния, что мы все могли сделать? Я предложила увезти Пандору куда-нибудь ненадолго… в Париж или в Швейцарию, пусть поступит куда-нибудь учиться… Ведь она была так молода, всего восемнадцать лет, и вокруг столько интересного… можно изучать языки, заниматься с детьми, это могло бы отвлечь ее от горя. Она встречалась бы с другими молодыми людьми, забыла бы Эдмунда. Но Пандора всегда была ужасно избалованной, и, как ни странно, мать до дрожи боялась ее вспышек. Не знаю, предлагала она ей уехать куда-нибудь отвлечься или нет, только Пандора месяца два прожила в Крое, обратив жизнь близких в кромешный ад, а потом уехала с этим кошмарным типом, Харальдом Хоггом, он был богат, как Крёз, и стар, в отцы ей годился. Так трагично закончилась жизнь Пандоры в Шотландии.

— И вот она снова здесь.

— Да, снова здесь.

— Вы встревожились, когда узнали, что она возвращается?

— Слегка.

— Как вы думаете, они по-прежнему любят друг друга?

— Господь с тобой, Вирджиния, Эдмунд любит тебя.

Вирджиния ничего не сказала, и Вайолет нахмурилась.

— Ты и сама это знаешь.

— Любить можно по-разному. И порой, когда мне бывает особенно нужна его любовь, я ее не чувствую.

— Не понимаю.

— Он отнял у меня Генри. Сказал, что я душу сына своей любовью, что я хочу держать его возле себя, как собственность, как игрушку, что я им забавляюсь. Я просила и молила и в концов концов ужасно поссорилась с Эдмундом, но он меня словно не слышал. Как будто я обращалась к каменной стене. Камень не способен любить, Ви.

— Ты не права, но в отношении Генри я совершенно с тобой согласна. И все же он сын Эдмунда, и я уверена, Эдмунд считает, что для Генри так лучше всего.

— А в понедельник он, видите ли, улетел в Нью-Йорк, именно в тот день, когда мне особенно было нужно, чтобы он был рядом. Мне самой пришлось отвезти мою бедную кроху в Темплхолл и оставить там одного. Поверьте, большего горя я до сих пор не переживала.

— Да, — вздохнула Ви, — да, я тебя понимаю.

И обе умолкли.

«Как все печально, как нескладно», — думала Вайолет. Она прокрутила в уме весь их разговор. И вдруг насторожилась, почувствовав какую-то неувязку.

— Вирджиния, ты встретила Лотти в понедельник, а приехала ко мне только сегодня. Что-нибудь еще стряслось?

— Да, — Вирджиния закусила губу. — Да, Ви, стряслось.

— Опять Лотти? — со страхом спросила Вайолет.

— Опять она… Дело в том, что… Помните, когда в воскресенье мы обедали в Крое, то все дразнили Изабел, что она не знает имени своего гостя, которого окрестили Грустным Американцем? Так вот, когда я возвращалась из Темплхолла, я остановилась возле гостиницы «Королевская», мне надо было зайти в дамскую комнату. И в холле встретила этого Грустного Американца и узнала. Я его хорошо знаю, зовут его Конрад Таккер, двенадцать лет назад мы в Лиспорте все лето играли с ним в теннис.

За все время, что Вирджиния сидит у Вайолет, она впервые заговорила о чем-то приятном.

— Но это же замечательно, — отозвалась Вайолет.

— Словом, мы вместе поужинали, а потом вдруг поняли, какая глупость ночевать ему в Релкирке, а потом утром ехать в Крой, и он приехал со мной в Балнед и провел ночь у нас. Сегодня утром я отвезла его в Крой и передала с рук на руки Арчи. Потом поехала в Коррихил с цветочными вазами для бала, а когда вернулась домой, в кухне сидела Лотти.

— В Балнеде? В кухне?

— Да. Она дожидалась меня. И сказала мне… сказала, что вчера вечером, когда мы с Конрадом приехали домой, она была у нас в парке, пряталась в темноте под дождем и подглядывала за нами в окна. Конечно, все шторы были раздвинуты. Видела, как мы поднимались наверх…

Вирджиния увидела, какой ужас застыл в глазах Вайолет, и умолкла. Наконец выговорила:

— Она назвала меня шлюхой, а Конрада моим любовником. Проклинала развратников и блудодеев…

— Она одержимая!

— Ее надо отправить обратно в лечебницу, иначе она расскажет Эдмунду.

Больше Вирджиния не могла выдержать, лицо у нее сморщилось, как у ребенка, из синих глаз хлынули слезы и полились по щекам.

— Ви, я дошла до предела. Моя жизнь превратилась в кошмар, у меня больше нет сил. Она настоящая ведьма, она ненавидит меня… За что она меня так ненавидит, скажите?..

Вирджиния принялась искать носовой платок, но не нашла, и Вайолет дала ей свой — крошечный, батистовый, весь в кружевах, разве таким осушишь реку горя?

— Она тебе завидует. Завидует всем нормальным счастливым людям… А что касается Эдмунда, пусть себе болтает, разве он поверит бреду сумасшедшей, и все мы знаем, что это ложь.

— Нет, это не ложь, это правда! — Вирджиния зарыдала в голос. — В том-то весь ужас, что правда.

— Правда?!

— Да, я спала с Конрадом. Спала, потому что хотела, потому что он был мне нужен.

— Но почему?!

— Ах, Ви, мы оба так одиноки.

Такое признание можно сделать только в отчаянии, и, глядя на свою плачущую невестку, Вайолет почувствовала, как у нее сердце сжимается от сострадания. Уж коли Вирджиния, счастливая, любящая Вирджиния, дошла до последней крайности, значит, их брак переживает глубокий кризис. Но если хорошенько подумать, все очень просто и ясно. Этот Конрад Таккер, или как там его зовут, только что потерял жену; Вирджиния, узнавшая о романе Эдмунда и Пандоры и истерзанная обидой и ревностью, только что рассталась с любимым сыном. Они с Конрадом старые друзья, а в горе люди бросаются к старым друзьям. Она красивая, обаятельная женщина, все мужчины тянутся к ней, а Грустный Американец наверняка красивый мужчина. И все же, вопреки всему, Вайолет жалела, что все это случилось. И еще больше жалела о том, что теперь это знает.

Она ясно понимала, что сейчас важно только одно.

— Никогда не признавайся Эдмунду, — сказала она.

Вирджиния высморкалась в промокший платок.

— И это все, что вы мне скажете?

— Это самое главное.

— Ни слова осуждения, ни упрека?

— То, что произошло, меня не касается.

— Это была ошибка.